Однако еще важнее было постепенно приучить граждан к мысли, что они должны отдавать на благо Отчизны все, что у них есть: Каждую неделю какая-нибудь организация непременно занималась поборами. На этот раз в роли активистов выступали железнодорожники.
Железнодорожников я не любил, за исключением одного человека – отца моей бывшей секретарши Дагмар. И не зря: не успел я положить двадцать пфеннигов в очередную коробку, как ко мне тут же подскочил следующий активист. Надо заметить, что тот маленький стеклянный значок; который вы получаете после того, как сделаете пожертвование в пользу «Зимней помощи», предназначен вовсе не для того, чтобы оградить вас от других добровольцев этой организации. Значок всего лишь свидетельствует о вашей благонадежности. Но я что есть силы рявкнул на подлетевшего ко мне сборщика податей – такого бесформенного толстяка, ну, типичного железнодорожника – и послал его подальше вовсе не потому, что уже внес свой пай минуту назад, а потому, что увидел Дагмар, которая тут же исчезла за тумбой для пожертвований у городской ратуши.
Услышав торопливые шаги за спиной, она обернулась. Мы остановились, смутившись оба, перед тумбой, напоминавшей урну, на которой большими белыми буквами было выведено: "Жертвуйте в пользу «Зимней помощи».
– Здравствуй, Берни, – сказала Дагмар.
– Здравствуй, – ответил я. – Я только что о тебе подумал. – Я неловко коснулся ее руки. – Мне так жаль Йоханнеса.
Она поплотнее запахнула воротник своего коричневого шерстяного пальто.
– Ты сильно похудел, Берни. Ты болел?
– Это долгая история. У тебя найдется врем? посидеть со мной за чашечкой кофе?
Мы зашли в кафе «Александрквелле» на Александрплац и заказали настоящий кофе и настоящие Пшеничные лепешки с натуральным джемом и маслом.
– Говорят, что теперь по указанию Геринга масло делают из угля.
– Вряд ли только он сам ест это масло. – Я из вежливости рассмеялся. – А еще во всем Берлине не купишь лука. Папа говорит, что из лука производят газ, который японцы собираются применить против китайцев.
Немного погодя, я решил расспросить ее о том, что случилось с Йоханнесом.
– Боюсь, что тут и рассказывать нечего.
– Как он погиб?
– Я знаю только то, что его сбили во время налета на Мадрид. Мне об этом рассказал один из его сослуживцев. Официальное извещение состояло из одной строчки: «Ваш муж погиб во славу Германии». У черта на куличках, подумала я. – Она пригубила кофе. – Потом меня вызвали в министерство авиации, где я подписала обязательство никому не рассказывать о том, что произошло с моим мужем, и не носить траур. Можешь себе представить, Берни? Я не имею право носить траур по своему мужу! Это обязательное условие, если только я хочу получать за него пенсию. – Она горько улыбнулась и добавила: – Ты – ничто, нация – все. Да, именно так оно и есть.
Она вытащила носовой платок и высморкалась.
– Что поделаешь, для национал-социалистов главное – это идея. Человек не представляет для них никакой ценности. Такое время, что любая мать воспринимает исчезновение дочери или сына как нечто само собой разумеющееся. Никому нет дела до того, что вчера человек был, а сегодня его нет.
Никому, кроме меня, подумал я. Все эти дни после возвращения из Дахау я потратил на поиски Инги Лоренц. Но бывает, что и Берни Гюнтер оказывается бессильным.
Искать пропавшего человека поздней осенью 1936 года было все равно что рыться в ящике стола, содержимое которого кто-то когда-то опрокинул на пол. Что-то удалось подобрать и положить обратно, а какие-то вещи из тех, что были рядом, теперь оказались неизвестно где.
Все это время мои усилия постоянно наталкивались на безразличие. Бывшие коллеги Инги по работе пожимали плечами и говорили, что они ее, в сущности, мало знают. Соседи покачивали головами и уговаривали меня отнестись ко всему философски. Отто, ее поклонник из Немецкого трудового фронта, считал, что она скоро объявится... Я их не виню. Снявши голову, по волосам не плачут.
Проводя вечера в одиночестве в своей квартире за бутылочкой вина, я часто пытался вообразить, что могло с ней произойти. Автомобильная катастрофа? Потеря памяти? Эмоциональный срыв? Или просто на нее что-то нашло? А что, если она совершила преступление и решила скрыться? Но каждый раз я приходил к одному и тому же выводу: все-таки, скорее всего, ее похитили и убили, и это, конечно, было впрямую связано с тем расследованием, которым я занимался.
Прошло уже два месяца. В таких случаях Гестапо обычно извещает о судьбе тех, кто попал в их лапы. Но на этот раз Бруно Штальэкер – я обратился к нему снова, хотя его недавно перевели из столицы в отделение Крипо в захолустный городок Шпреевальде, – не нашел никаких записей о том, что Ингу казнили или отправили в концлагерь. Я еще несколько раз ездил к домику Хауптхэндлера в Ванзее в надежде найти хоть что-нибудь, что могло бы как-то прояснить обстоятельства, связанные с ее исчезновением, но безрезультатно. Пока квартира Инги числилась за ней, я иногда приходил и туда, пытаясь отыскать вещи, способные навести на след, и тоже без толку.
В общем, время брало свое, и я, признаюсь, постепенно стал забывать Ингу. Фотографии ее у меня не было, а лицо уже стерлось из памяти, и еще я понял, как мало, в конце концов, я о ней знал. Мне казалось, что у нас все впереди, и будет еще время о многом поговорить.
Недели и месяцы шли и шли, и я уже знал, что шансы найти Ингу живой тают с каждым уходящим днем. Вместе с ними таяла и надежда. Я чувствовал, я понимал, что никогда ее больше не увижу.
* * *
Дагмар заказала еще один кофе, и мы обсудили свои дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94