Сказано было с совершенно невозмутимым лицом, чтобы принять это за шутку.
– Вряд ли. В те времена не было лицензирующих органов – в начале пространства-времени, до эры расширения и первого появления энергии и массы, примерно в первую миллиардную долю от миллиардной доли миллионной доли секунды жизни Вселенной.
– Ну конечно, Эсхатон здесь ни при чем. Это же явление современное?
– Может быть, и ни при чем, – ответил он, тщательно подбирая слова. – А может быть, создавшие их обстоятельства сформировали необходимые условия возникновения Эсхатона, или существование чего-то, связанного со Вселенной вне Эсхатона. Есть целая школа космологии, утверждающая на основе слабого антропного принципа, что Вселенная такова, как она есть, потому что, если бы она была другая, мы бы не существовали и не могли бы ее наблюдать. Есть и… менее популярная теория, основанная на сильном антропном принципе, что Вселенная существует, дабы давать жизнь определенным типам сущностей. Я не думаю, что мы сможем понять Эсхатона, пока не поймем, почему существует Вселенная.
Она улыбнулась ему в тридцать два зуба и была благодарна прусскому дипломату, который спас ее, с поклоном попросив разъяснить историю падения Варшавы во время последних неприятностей на Балтике. Примерно через год вежливый космолог был убит алжирскими религиозными фундаменталистами – они сочли, что его теория Вселенной есть кощунство против слов пророка Юсуфа Смита, начертанных на двух золотых скрижалях. Но в Европе, наполовину опустевшей и павшей жертвой того, во что превратился исламский мир, этим уже никого было не удивить.
Где-то в это время изменилась и она сама. Много десятилетий – добрую часть свой второй жизни, в начале двадцать второго века, – она провела в битвах против зла распространения ядерного оружия. Начинала она с дредами на голове, как активистка «Прямого действия», приковывала себя к оградам, в юношеской вере, что ничего плохого с ней случиться не может. Потом она поняла, что правильный способ действий другой: деловой костюм, наемные солдаты и угроза отмены страховых полисов должны поддерживать ее тихий голос. Все еще колючая и прямолинейная, но уже не такая сопливая нонконформистка, она научилась использовать систему с максимальным эффектом. Казалось, что гидра уже наполовину под контролем, бомбежки стали редкими – не более одной где-то раз в два года, – когда Бертил пригласил ее в Женеву и предложил новую работу. Тут-то она пожалела, что так невнимательно слушала космолога – потому что алжирские «святые последнего дня» очень тщательно работали, когда подавляли типлеритскую ересь, – но тут уже было поздно: она слишком увязла в мелочной рутине расследований Постоянного комитета по хронологической и пробабилистической военной технике.
В процессе работы идеалист в ней бодался с прагматиком, и прагматик победил. Может быть, семена этого были посеяны еще в ее первом замужестве, может быть, появились позже: пуля в спину и полгода в госпитале в Калькутте ее переменили. Она сама тоже, конечно, стреляла, или же направляла механику превентивного возмездия, стерев с лица земли не одно гнездо фанатиков с ядерным оружием, будь то среднеазиатские борцы за независимость или свободные наемники, прикопившие в подвале слишком много бомб, а однажды – активисты движения в защиту жизни, решившие любой ценой защищать нерожденного ребенка. Идеализму трудно существовать, когда у других людей так много идеалов, предаваемых при реализации средствами, которые выбираются для борьбы за них. Она прошла через Манчестер через три дня после окончательного крушения «Интер-сити Ферм», до того, как дождем смыло печальные груды пепла и костей с сожженных улиц. Она стала настолько циничной, что лишь полная смена понятий, широкий взгляд на перспективы человечества помог ей сохранить самоуважение.
И вот теперь – Новая Республика. Дыра в захолустье, если честно сказать. Ее надо переделать любыми необходимыми средствами, пока она не заразила этой грязью более просвещенных соседей, вроде Маласии и Туркии. Но ее жители все же люди – и при всем том, что они творят со средствами массового уничтожения в явном неведении об их мощи, они все же заслуживают лучшего, чем то, что получат от разбуженного и рассерженного Эсхатона. Лучшего, чем остаться биться головами о что-то, чего не могут постичь, вроде Фестиваля, чем бы он ни был. Если они не могут понять его, то ей, быть может, следует домыслить за них немыслимое, помочь им как-то свыкнуться с ним – если это возможно. Самым тревожным, что известно ООН о Фестивале – единственное, что она не сказала Бауэру, – было то антитехнические колонии, вступавшие с ним в контакт, исчезали, и когда Фестиваль уходил, оставались только развалины. Почему такое происходило – она не имела понятия, но это был прогностически неблагоприятный признак.

* * *

Ничто так не способствует сосредоточенности разума человека, как знание, что через четыре недели его повесят, разве что знание, что именно он устроил диверсию на том корабле, на котором летел и на котором будет предан смерти через три месяца – со всеми, кто есть на борту. И хотя исполнение приговора еще далеко, шансы на отсрочку неизмеримо ниже.
Мартин Спрингфилд сидел в почти пустой офицерской кают-компании, держа в руке стакан чая, и бездумно таращился на потолочные бимсы. В отделке преобладали флотские мотивы: старые дубовые панели вдоль стен и деревянный паркетный пол, отполированный до блеска. На почерневшем от времени комоде стоял серебряный самовар под картиной маслом, изображающей человека, давшего кораблю имя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123