Он потянулся к пепельнице на маленьком столике, чтобы стряхнуть пепел с сигареты, и посмотрел на лицо Гасилова вблизи. Затем, опять откинувшись на спинку стула, смерил мастера взглядом с ног до головы и внезапно увидел, какой он весь дряблый, какой, оказывается, мутноглазый, кукольный и, если вдуматься, несерьезный…
Нет, не прошла даром для Петра Петровича Гасилова паразитическая, неактивная жизнь, не могло пройти бесследно пассивное существование!
Старый, с настоящими морщинами на круглом лице человек сидел перед Прохоровым, не вызывая у него ни жалости, ни сострадания.
– Гасиловщина! – снова с силой произнес Прохоров. – Гасиловщина!
А дождь все еще не начинался, хотя казалось, что в гигантской теперь туче ревели на полную мощность моторы реактивного самолета, огромная сеть молний ежесекундно опутывала все небо, старый осокорь шелестел тревожно… «Круто сегодня будет жеребцу Рогдаю», – жалеюще подумал Прохоров и представил, как жеребец испуганно прядает ушами.
Потом Прохоров услышал желчный голос суховского шофера: «Спортили жеребца, сволочи».
– Я вам уже говорил, Гасилов, – сказал Прохоров, – что на языке уголовников лошадь называется скамейкой… Клянусь, – тихо закончил он, – клянусь, что не успокоюсь до тех пор, пока из-под ваших ног не будет выбита скамейка!
Инженер Сухов вытер мокрый лоб рукой и с болезненной, жалкой гримасой посмотрел на Гасилова.
– Слушайте, товарищ Гасилов, – неуверенно проговорил он, – слушайте… Ведь получается, что вы… Вы обманывали всех, в том числе и меня… Да как вы… Как вы смели лгать и комбинировать?!
В голосе начальника лесопункта было столько оторопи и удивления, что даже невозмутимый Голубинь уронил свои три карандаша на стол, а Прохоров укоризненно покачал головой.
– Мне больше нечего сообщить гражданину Гасилову, – брезгливо сказал Прохоров. – Если у вас, Марлен Витольдович, нет вопросов, мне бы хотелось остаться втроем.
– Мне тоже, – ответил Голубинь. – Я очень много опоздал…
Встав со стула, но не подымая головы, Гасилов пошел по ковровой дорожке к дверям. От уходящего технорука Петухова мастер отличался тем, что не бравировал, не показывал безразличия к тому, что произошло в кабинете. Не попращавшись и не обернувшись назад, Гасилов прямой рукой распахнул двери и – растворился, исчез, дематериализовался, так как по коридору пошел на цыпочках или, что тоже возможно, подслушивающе приник к дверям.
Трое оставшихся в кабинете долго молчали. Сухов по-прежнему вытирал лоб тыльной стороной ладони, Голубинь снова перебирал пальцами три цветных карандаша, а капитан Прохоров снова подошел к окну.
– Я бы хотел, как говорится, поставить точки над «и», – сказал Прохоров. – Необходимей всего, пожалуй, понять, в каких условиях может торжествовать его преподобие мещанство…
Вынужденный избегать прокурорского тона в разговоре с Петуховым и Гасиловым, капитан Прохоров не считал нужным быть сдержанным в присутствии Сухова и Голубиня. Он сделал резкое рубящее движение правой рукой и повернулся к Сухову.
– Гасиловщина пробирается в щелочку нашей безалаберщины, ухарства, широты характера и, конечно, пьянства!… – Прохоров сделал паузу и объяснил: – Термин «гасиловщина» изобретен Евгением Столетовым… – И опять к Сухову: – Есть и еще одна щелочка, в которую проникает гасиловщина, товарищ Сухов. Нельзя любить завтрашнего человека, не любя сегодняшнего! – Прохоров опять помолчал. – Прошу простить меня за напыщенное философствование, но ведь именно вы, товарищ Сухов, помогли утвердиться Гасилову в его доморощенной теории посредственности… А как же! Посредственность считает всех других тоже посредственностями и знает о гении только то, что он имел три жены или пил горькую… – Прохоров обозлился. – Как же Гасилову было не утвердиться в своей идиотской теории, когда талантливый инженер не замечает, что его, как мальчишку, обводят вокруг пальца. Да не только талантом должен быть обделен инженер Сухов, если, подписывая сводку, не понял, что на лесосеке началась «забастовка наоборот»! Вот такие пирожки, товарищи! Я беру на себя смелость утверждать, что в истории человечества не было явления, даже отдаленно напоминающего «забастовку наоборот»…
Походило на то, что дождь и не собирался идти. Правда, молнии все еще беззвучно прошивали зловещую черноту, середина тучи все еще была исполосована нитевидными космами, правда, старый осокорь призывно шелестел в ожидании влаги и прохлады, черемухи, наоборот, замолкли, но вот робко чирикнул в листве воробей, за ним – второй, третий, и начался хулиганский воробьиный концерт в предгрозовом мраке.
– Я имею возможность по вашему лицу видеть, Александр Матвеевич, что вы уже кончили разговор, – сказал Голубинь, поднимая со стола три цветных карандаша. – Если это так, то я позволю себе рассказать вам маленькую историю… Мой дядя, – задумчиво сказал он, – мой дядя Круминш, бывший красноармеец латышского полка, имел честь после революционных событий служить начальником ЧК города Ромска… – Голубинь согласно кивнул Прохорову. – Да, да, это тот самый Круминш, о котором вы можете знать, Александр Матвеевич…
Прохоров наконец понял закономерность в обращении парторга с цветными карандашами: красный, синий, зеленый, затем наоборот – зеленый, синий, красный. Таким образом, синий карандаш, самый нейтральный, всегда оказывался в центре.
– Мой дядя Круминш имел роковой ошибка с колчаковским офицером Колбиным, – невозмутимо продолжал Голубинь. – От этой ошибки Колбин получил возможность бежать… – Он сделал еще одну большую паузу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155