Отчего не знаете вы, что в Сосновском орсовском магазине на нестроганых прилавках лежит весь мир подлунный? Коричневая кофточка, которую щупала мягкими пальцами Лидия Михайловна, была изготовлена во Франции, голубая курточка с восхитительными замками и висюльками приплыла в поселок из Японии, нейлоновые рубашки были упакованы в Югославии, мужские плащи были с чешскими этикетками; чулки лежали итальянские, термосы – индийские, детские гольфы – болгарские, высокие сапоги – трепещите, женщины! – приехали из Польши, белые туфли с квадратным каблуком – из ГДР.
В Сосновку, в Сосновку, городские модницы! За пшеничным хлебом и лаковыми высокими сапогами, для которых в Сосновке нет асфальта. В Сосновку, в Сосновку, ценительницы иностранных товаров! Здесь носят отечественные резиновые и кирзовые сапоги, курткам с замками и висюльками пока предпочитают телогрейки, а черные костюмы покупают только приятели Евгения Столетова…
– Тридцать шесть рублей? – постно переспросила Лидия Михайловна, лунатическими пальцами ощупывая нежный банлон. – Тридцать шесть рублей…
Между кофтой и Лидией Михайловной не было щелочки для воздуха, солнца, воды; тесное единение вещи и Гасиловой было таким, что лицо женщины окончательно потеряло человеческое выражение.
– Я, пожалуй, куплю кофточку! – таким голосом, каким разговаривают в потемках, сказала Лидия Михайловна. – Я ее, пожалуй, куплю… А другого цвета нет?
– Только коричневые!
Сверкающие кольцами и перстнями пальцы открыли створки пляжной сумки, но тут же замерли, нависли над открытым зевом. Они, пальцы, пошевелились самопроизвольно и волнисто, как щупальцы медузы, плывущей по воле волн, а через мгновенье интимно, скромно и тайно нырнули в глубину пляжного разноцветья кожи и пластика. Еще через секунду-другую из сумки возник небольшой кошелек, совершив в воздухе пунктирный полукруг, приблизился к тяжелой груди Лидии Михайловны. Женщина низко нагнулась над кошельком, пальцы, как живые, задвигались, заволновались. А когда Лидия Михайловна наконец вынула на свет божий три ассигнации, Прохоров перевел дыхание и принял неожиданное для себя решение купить не коробочку пудры, а, наоборот, прозрачную расческу.
– Товарищ продавец, – деловито обратился он к Любе, – подайте-ка мне вот ту славненькую расческу.
Уплатив тридцать восемь копеек, он с тем же озабоченным видом пошел за Лидией Михайловной в продовольственный отдел.
Лидия Михайловна первой поклонилась старушонке с палкой и узелком, рассеянно кивнула двум женщинам поселкового вида, сухо посмотрела на дивчину в голубой майке. «Безобразие!» – сказали глаза Лидии Михайловны при виде голых плеч и полной груди дивчины производственного типа – то ли механизатора, то ли разнорабочей.
Надо было признать целиком и полностью, что у жены Гасилова имелась в наличности белая, нежная кожа, были красивой шея и великолепные волосы – здоровые, сильные и, наверное, тяжелые. Кожа на шее была еще молодой, и вообще вблизи можно было понять, какой красивой была в молодости жена мастера. Гасилов, наверное, не знал, а если и знал, то не принял в расчет, что будущая его жена относилась к типу женщин-обманщиц, выращиваемых в нетрудовой обстановке мещанских домов. Женщины-обманщицы в девичестве воздушны и стройны, как призраки, славные и тихие, вызывают желание защищать их, носить на руках и хорошо кормить, но через пять-шесть лет, когда удивленный супруг замечает, что женщину на руки взять нельзя – весит девяносто килограммов, он уже ничего изменить не может.
Женщина-обманщица стояла в очереди уже второй, и Прохоров обстоятельно обдумывал проблему покупки хлеба. Что он будет делать с ковригой, если ее придется купить из-за неторопливости важной Гасиловой? Если бы женщина была проворнее, он мог бы, махнув рукой, сказать продавщице сквозь зубы: «Ах, раздумал я покупать хлеб!» Однако Прохоров не мог поступить таким образом на глазах Лидии Михайловны, которая, купив хлеба, начнет так же аккуратно укладывать его в пляжную сумку, как укладывала банлоновую кофточку.
– Вот эту, пожалуйста, Дуся. Только осторожно, пожалуйста…
В голосе Лидии Михайловны почувствовалась неожиданная кокетливость, лицо приобрело массу всяческих выражений и оттенков. Во-первых, Лидия Михайловна извинялась за то, что выбирает ковригу из неудобного для продавщицы места – нужно подняться по лесенке; во-вторых, чувствовалось желание объяснить, почему Лидия Михайловна стоит в очереди и покупает хлеб сама, а не домработница; в-третьих, что было самым главным, решающим, жена мастера Гасилова сделалась снова мыслящим существом в тот момент, когда покупала пшеничный хлеб.
С прежней кокетливой, извиняющейся улыбкой Лидия Михайловна взяла двумя пальцами свежую, дышащую ароматом ковригу пшеничного хлеба, совершив ею знакомый полукруг, вдруг бросила ковригу в раскрытую сумку. Она, конечно, не могла измять хлеб, он не мог повредиться, но все же, все же… Коричневую банлоновую кофточку Лидия Михайловна в пляжную сумку укладывала в три приема, а потом долго думала, какой стороной повернуть сверток, как добиться того, чтобы край бумажного пакета не высовывался из сумки. Она, видимо, не любила носить по деревне вещи открытыми, а вот золотистый край ковриги полумесяцем высовывался из пластика и кожи.
– До свидания, Марта Густавовна! – сказала Лидия Михайловна старушке с палкой и узелком, замешкавшейся возле прилавка, и Прохоров понял, что старушка-то – родная мать парторга Сосновского лесопункта Марлена Витольдовича Голубиня.
– Вам чего? – удивленно спросила продавщица Дуся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155