..»
Федор Титов возвращается к бараку…
Дверь открывает перед ним напряженную, выжидательную тишину: услышав скрип дверных петель, сразу смолкли, попритушили улыбки, смех, разговоры лесозаготовители, повернулись к Федору и замерли в ожидании.
«Что случилось?!» – думает Федор, и вдруг все становится ясным: на стене висит свежий номер боевого листка.
– Понятно! – говорит Федор. – Нарисовали! – криво улыбается он. – Изобразили!
На небольшом листе ватмана рукой Петра Удочкина нарисован Федор, быстро убегающий от тонкомерных хлыстов, к комлям которых пририсованы человеческие головки. «На кого ты нас покинул?!» – исступленно кричат они, а он скачками, испуганно удирает.
– Понятно! – машинально повторяет привязавшееся словечко Федор. – Редколлегия не дремлет!.. А мне, впрочем, наплевать! Вот так-то, кирюхи! – Он трогает за плечо механика Изюмина, просит: – Выйдем, Валентин Семенович! Поговорить надо!
Изюмин встает, поправляет полу пиджака, затем идет за Федором к двери, движениями, легкой улыбкой, наклоном головы подчеркивая, что он не знает, зачем позвал его Федор, но приглашение принял, так как Титов ему интересен. Но у двери механик обертывается к сидящим, разводит руками, улыбается – вот, дескать, поглядите сами, тащит на улицу, словно нельзя поговорить в бараке. Чудак!
Они выходят из барака.
– Валентин Семенович, вы не удивляйтесь! – таинственно шепчет Федор. – Настроение у меня хреновое, смурое… Не откажите, дойдем до электростанции. Там у меня литровка припрятана. Консервы есть… Приложимся!
– Предложеньице! – изумляется механик. – Ты серьезно?
– Цельная литра!
– Пойдем! – коротко говорит Изюмин.
Полкилометра пути до эстакад они проходят молча и быстра. Изюмин открывает замок, распахивает дверь, пропускает Федора в маслянистую, густую темень. Чиркнув спичкой, Титов уверенно лезет рукой под доску крыши, приподнимает ее – и достает блеснувшую в лунном квадрате бутылку.
– Вот она, голуба!
– Праздновать так праздновать! – весело отзывается Изюмин, включая аккумулятор. Станция наполняется желтоватым светом маленькой лампочки…
Все остальное происходит безмолвно и быстро – звякает бутылка, плещется водка, скрипит нож, разрезая жесть. Федор кажется суровый, старым. Сдвинутые стаканы звенят. Федор относит на вытянутой руке водку, прицеливается прищуренным глазом, измеряет расстояние от губ до стакана, затем, закинув голову назад, резким движением подносит его ко рту и опрокидывает – жидкость завивающейся струйкой, не касаясь полости рта, выливается в горло.
– Знаменито! – смеется механик, но сам пьет долго, мелкими глотками, затаив дыхание, и Федору представляется, что он тянет не водку, а сладкую жидкость. Когда Изюмин отрывается от стакана, на дне остается граммов пятьдесят водки.
– До конца, Валентин Семенович!
– Успею!
Федор откидывается к стене, засовывает руки в карманы. Он прислушивается к тому, что происходит в голове, ждет опьянения. Проходит несколько минут, и маленькая электрическая лампочка расплывается, колеблется, вокруг нее мельтешат розовые лучи, а в ушах у Федора все явственнее начинают звучать маленькие, стеклянные колокольчики. Предметы сжимаются, светлеют и тоже расплываются в контурах, и чем больше, тем уютнее становится ему.
– Берет! – удовлетворенно замечает Федор, и его голос звучит чуждо, непривычно, звонко. От этого Федору становится весело. – Повторим, Валентин Семенович!
– Подождем, Федор! – отвечает Изюмин, сильно покрасневший от выпитого. Красивое мускулистое лицо механика налилось кровью, словно он долго лежал под солнцем. От водки Изюмин помолодел.
– Вам водка идет! – говорит Федор. Изюмин вдруг становится ему родным и близким, хочется сказать что-то ласковое, признательное. – Вы здорово пьете, Валентин Семенович! Навык есть! Я все никак не спрошу, откуда вы приехали? Вы, должно быть, не простой человек, Валентин Семенович!
Механик хохочет, протянув стакан Федору:
– Наливай! Где наше не пропадало! Лей! Вот так!.. Откуда я к вам приехал? Отсюда не видно!.. А человек я простой, обыкновенный! – и вдруг резко обрывает хохот. – Вернее, был человек… Да ты не серьезничай! Шучу я! – опять сбивается на смех Изюмин. – Механик я! Вот и все, Федор!
– Кем вы раньше работали, Валентин Семенович?
– Механиком, механиком! Выпьем! За твое здоровье, Федор!.. Не горюй! Перемелется – мука будет! Это хорошая поговорка! Я в нее верю! Пей!
– Я и не горюю! Чего горевать!
Выпив второй стакан, Федор закуривает. Чувствует он: каждая клеточка, каждый мускул наливаются силой, движением, он точно ширится, растет, меняется весь с головы до ног. Много сильнее, выше становится Федор, и от этого мелким, надоевшим и нестоящим представляется все вокруг. Как с высокой башни озирает он мир, в котором копошатся Семенов, тонкомерные хлысты, боевой листок. Вся жизнь Глухой Мяты будто сливается в незаметное пятнышко. Зреет, проклевывается в его сознании другое, большое, значительное, а что – он не может уловить в мешанине картин и воспоминаний. Но главное для него сейчас то, что мелок, смешон и нереален окружающий его мир – мир Глухой Мяты.
Одно масштабно, реально в окружающем – близкое, словно опухшее, – или это кажется Федору? – лицо механика Изюмина. Под глазами точно нет ни носа, ни подбородка, а один большой, сжатый по краям защелочками мускулов, рот. И странное дело – глаза и губы взяты от разных людей: глаза – от мудрого, понимающего, губы – от желчного, непонятного, чужого.
Глаза и губы – вот все, что осталось на лице Изюмина.
Видит Федор: разжимаются защелочки, верхняя губа лезет вверх.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68