Теперь Цветков хочет быть директором одной из крупнейших сплавных контор Сибири, и Цыцарь помогает ему в этом: именно он предложил бюро обкома кандидатуру Цветкова, хотя секретарь обкома партии по промышленности Цукасов выдвигал Прончатова…
Ровно десять минут Олег Олегович сидел, отдыхая: глаза были закрыты, узел галстука распущен, пиджак распахнут. Он дремал, так как его могучему организму было довольно десяти минут, чтобы тело налилось утренней бодростью и наступила ясность ума. Он дремал, ни о чем не думая, хотя было трудно ни о чем не думать, когда Семен Кузьмич Цыцарь в эту минуту сидел у секретаря обкома Цукасова, который совсем недавно выдвинут на этот высокий пост.
По истечении десяти минут Олег Олегович открыл глаза, встряхнувшись, резким движением придвинул к себе большие конторские счеты. Раз — откинул одну костяшку, два — вторую, три… Восемь костяшек, над каждой думая, перебросил Олег Олегович, затем ребром ладони вернул их на место, вздохнув, поднялся. Открыв двери кабинета, он сказал Людмиле Яковлевне: «Меня нет», — затем подошел к той стене комнаты, где в обоях виделась тонкая щель, похожая на трещину, — это была дверь.
В крошечном кабинете-столовой располагался ресторанный столик на железных ножках, два металлических стула, кухонный шкафчик; на столе стоял термос с горячим чаем, лежали бутерброды с колбасой, шпроты, черствые булочки. Никаких украшений в комнатешке не было, но на стене висела маршрутная карта Москвы, так как Олег Олегович любил за едой смотреть на нее, а иногда даже мысленно следовал столичными маршрутами. Понятно, что о слабости главного инженера ни одна душа на свете не знала, а тем, кто интересовался маршрутной картой, Прончатов говорил: «Под ней безобразное масляное пятно…»
Войдя в комнату, Олег Олегович сел спиной к двери, а лицом к маршрутной карте, открыв бутылку, жадно выпил подряд два стакана томатного сока. Затем он принялся за чай и бутерброды, одновременно с этим поглядывая на стенку. Он посмеивался над самим собой — взрослый мужик, отец двоих детей, инженер… Небольшое окно светило как раз на маршрутную карту, отчетливо были видны известные столичные здания, которые художник нарисовал для удобства пользования картой. Высотное здание на Котельнической набережной, ГУМ, дома на площадях Восстания, Дзержинского, здания на Садовом кольце.
Интереснее всего было ехать на легковом автомобиле. Чтобы, например, попасть с Внуковского аэродрома в гостиницы Алексеевского городка, что недалеко от ВДНХ, надо было проехать Ленинский проспект, сделав небольшой поворот на Октябрьской, выскочить к кинотеатру «Ударник». Потом еще один поворот на светофор с дополнительной стрелкой, прямая, еще поворот — Министерство лесной и бумажной промышленности… На проспект Мира можно выезжать со Сретенки, где на левой стороне улицы стоит табачный магазин, в котором Прончатов обычно покупал дефицитные сигареты. Продавщицу звали Лариса Павловна, она складывала бантиком губы, волновалась, когда появлялся у прилавка насмешливый сибиряк…
После второго стакана чая Прончатов прилег на узкую кушетку. В комнатешке было тихо, как ночью, за окном старые черемухи пошевеливали черствыми ветвями, три молодых кедра в конце аллеи тесно сплетали кроны. Глухо, дремно, первобытно… Олег Олегович закрыл глаза. Тишина вздымала его, несла, покачивала, словно кушетка плыла по волнам. Слышалось, как пульсирует в висках кровь, а время было шелестящее, сыпучее, словно песок в древних часах.
Прончатов тосковал. Казалась безлюдной, неживой глухота за окном, тяжело давила на плечи тишина; у стола был притаившийся опасный угол, ноги паучьи… Он отчетливо увидел кухню своего родительского дома, запотевшую кринку с молоком. Восемнадцатилетний Олег Прончатов возвращается во втором часу ночи из клуба, счастливо поеживаясь, раздевается до трусов, садится за стол с книгой в руках. В соседней комнате похрапывает, разговаривает во сне Олег Прончатов-старший, спит мать. За открытым окном — звезды, зыбится кривобокая луна, кто-то поет сильным голосом «Позарастали стежки-дорожки…». Олег пьет холодное молоко и читает биографию Гоголя, спокойно перевертывает страницу за страницей, пока не доходит до слов писателя: «Страх терзает мою душу при мысли о том, что жизнь свою я проживу в безызвестности…»
Свет керосиновой лампы померк, а тишина стала похожей на речное (?) улово, луна насмешливо опиралась на косые рога. Ему было холодно, страшно: неужели будут проходить годы, десятилетия, века, а все так же будет безмятежно светить луна, выть собака, храпеть человек? И неужели его жизнь пройдет в безызвестности?..
Много лет прошло с тех пор, но Олегу Олеговичу опять было холодно и страшно, и он лежал неподвижно; жалкими, узкими были его плечи, постаревшим — лицо. «Чего тебе надо еще от жизни, Прончатов?» — с тоской думал он, завидуя счастливому своим домом Полякову, парторгу, секретарше Людмиле Яковлевне, Гошке Чаусову. Почему он, Прончатов, никогда не бывает доволен собой? Почему его кольнули в сердце слова Гоголя, а старший брат Валентин, прочитав их, улыбнулся: «Псих ненормальный!..»
Что заставляет его, Прончатова, скрывать лес, завещанный ему Михаилом Николаевичем, что заставляет его бороться с Цветковым за Тагарскую сплавную контору? Положение, большая зарплата, директорская власть? Ничуть не бывало! Почти равны заработок директора и главного инженера, положение главного инженера в ряде положений выгоднее, интереснее, значительнее директорского, а власть полнее, так как сплавная контора — это техника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79