Отказываясь, он говорил: «Я тагарский!» — и вот каждый день, в шесть часов утра, прихрамывая, отправлялся за восемь километров в райцентр, а в седьмом часу вечера возвращался, запыленный и усталый.
Когда Касьяныч дошел до конца асфальтовой дорожки и завернул за угол, Прончатов задумчиво сказал:
— Вишняков думает, что я не получу большинства голосов, и тем самым будет доказан, как он выражается… мой вопиющий отрыв от коллектива. — Он подошел к окну, прислонившись спиной к стене, немного помолчал, думая. Потом неторопливо продолжил: — У меня есть основания для беспокойства. Как там ни крути, а голосовать будут не за главного инженера Прончатова, а за директора Прончатова. Переход в новое качество уже совершился.
Прончатов сейчас был простым, задумчивым, притихшим; с него, как перчатка с руки, снялось все то внешнее, что определялось его положением, работой, связями с людьми. Находясь наедине с человеком, который знал Прончатова с детства, Олег Олегович приобрел ту простую естественность, какая лежала у истоков его характера. Самим собой был сейчас Прончатов.
— Боишься собрания? — спросил секретарь райкома. — Не скрывай: боишься?
— Боюсь, — просто ответил Прончатов. — Ты понимаешь, Гудок, когда был жив Михаил Иванович, его широкая спина прикрывала главного инженера. А вот теперь… Чего я стою как главный инженер, известно, но моя директорская цена — величина икс.
— И все-таки дал согласие быть членом завкома?
— Дал, Леонид, — подумав, ответил Прончатов. — На кой ляд мне Тагарская сплавная контора, если не получу подавляющее большинство голосов…
Они оба смотрели в окно, и лица у них были грустные, так как пусто, неуютно было без старика Касьяныча в саду и на асфальтовой дорожке. Одинокие скамейки стояли по бокам ее, пестрели тени листьев, кроны тополей пошевеливались, дорожка вела неизвестно куда.
— У меня есть сюрприз профсоюзному собранию! — вдруг громко и заносчиво сказал Прончатов. — Область охнет, когда узнает!
Переход от простого, незамысловатого Прончатова к заносчивому и высокомерному был так резок, что секретарь райкома удивленно вскинул голову, ошарашенно посмотрев на Олега Олеговича, неожиданно для самого себя засмеялся.
— Петух, истинный петух, — хохоча, проговорил он. — Ты гляди, что делается с человеком! Подумать только…
Не договорив, Гудкин удивленно подпер щеку языком, так как Прончатов глядел на него по-прежнему заносчиво, хотя полуусмешка на его лице была шутливой, а когда секретарь райкома остановился, Олег Олегович тоже громко рассмеялся и сказал:
— Ну, чего замолк, Гудок! Понял, что я к тебе не с пустыми руками? Ох, Гудище ты, Гудище!
А секретарь райкома поднимался с места, медленно подошел к Прончатову, глядя на него как на малознакомого человека, тихо спросил:
— Неужели большегрузный плот, Олег?
Теперь у Гудкина было тоже оживленное, простое лицо татарского парня. Он давно привык к неожиданностям, которые нес в себе и с собой Олег Прончатов, но никогда не мог остаться равнодушным, так как жизнь Гудкина и Прончатова связывала всегда так прочно, что успехи и неудачи одного были успехами и неудачами другого. Поэтому Гудкин сейчас с ожиданием глядел на Олега Олеговича.
— Неужели большегрузный? — повторил он.
— Нет, еще не большегрузный, — ответил Прончатов, — но дело стоящее. Собирай-ка свои шмутки, Гудок, да айда-ка на Пиковский рейд. Я тебе такое покажу, что ты ахнешь! Ну, Гудок, одна нога здесь, другая — там…
«Победа, победа!» — ликовал Прончатов, глядя как секретарь райкома Гудкин — серьезный, суховатый и сдержанный человек, которого редко удавалось вывести из равновесия, — то удивленно пожимал плечами, то пораженно хмыкал, то улыбался неловкой, кривоватой улыбкой, точно ему было неприятно смотреть на мощно гудящую лебедку Мерзлякова. А она не только взывала новыми моторами, не только был непривычно торопливым перестук сырого дерева, но и вся лебедка казалась незнакомой, изменившейся, так как на ней и вокруг нее переменился темп и смысл жизни.
Впрочем, картина внешне была довольно обычная: стояла возле высокого яра старая, допотопная лебедка, похожая на этажерку, лежащую на боку; к лебедке притулилась пузатая металлическая баржа, на которую тяжело ложились сосновые бревна. В запани копошились женщины-сортировщицы, на барже быстро передвигались голые по пояс мужчины — одним словом, все было так, как прежде, но опытный человек видел, что все переменилось.
Другим человеком был главный механик Эдгар Иванович Огурцов. Если прежде он ходил возле лебедок Мерзлякова с презрительно оттопыренной нижней губой, то теперь, заметив секретаря райкома и главного инженера, торопливо поднялся на яр, вытирая руки ветошью, энергично подошел к ним.
— Добрый день, товарищи! Привет, Олег Олегович!
Поздоровавшись, механик небрежно бросил на землю истершуюся ветошь, повернувшись лицом к лебедке, посмотрел на нее такими ревнивыми глазами, что Прончатов мгновенно развеселился: «Молодец, Эдгарушка!»
Они долго стояли молча. Грудились в кучу над Кетью облака; обтянутые острыми листьями, седели под солнцем ветлы; в неурочное время кричал за тальниками коростель, а над штабелями леса, высокими, как многоэтажные дома, кружился коршун. Птица что-то высматривала на земле, была безупречно законченной — эти стреловидные крылья, это веретенообразное тело с заостренным клювом, эта продолжительность парения, когда встречные потоки воздуха держат птицу на месте…
— Молодцы, черти! — вдруг сквозь зубы пробормотал секретарь райкома. — Это ж надо придумать…
Отбросив все казенное, официальное, перестав сдерживаться, Гудкин с откровенной завистью смотрел на Прончатова и Огурцова, волновался вместе с ними, а на лице у него было написано:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79