Миома все понимал, на миг во всем его облике появлялось мимолетное превосходство, но он тут же брал себя в руки и как бы извинялся, наклоняя голову и смотря себе под ноги.
Наше совместное стояние с Миомой у окна вошло у меня в привычку, и если по какой-нибудь причине я задерживался и не мог прийти, то весь остаток дня мне казалось, что я не сделал чего-то важного.
Как-то зимой у меня отменили уроки, в школу идти было не нужно, и я, выспавшись, отправился на улицу по каким-то своим делам. Проходя мимо школьного двора, я случайно поднял голову и в окне третьего этажа увидел Миому. Он смотрел куда-то в сторону и не замечал меня; я сделал вид, что тоже не вижу его, ускорил шаг и вдруг почувствовал на затылке жжение — словно солнце пригревало. Эти ощущения сопровождали меня, пока я не повернул за угол. Там я остановился, потер ладонью затылок, затем посмотрел на часы и понял, что в данное время должен был стоять с Миомой возле нашего окна. Все-таки он меня заметил.
На миг мне почудилось, что стоящему сейчас возле окна Миоме грустно и одиноко, но я тут же отбросил свои фантазии, так как никогда не был сентиментальным, зашел в булочную и долго выбирал хлеб.
Иногда меня раздражало, что Миома все время молчит. Мне казалось, что тем самым он показывает свое превосходство, — но в чем? Иной раз я приходил просто в бешенство. Тогда мне хотелось сказать ему что-нибудь грубое, ранящее в самое сердце, что вывело бы его из молчаливого равновесия и заставило ответить мне, пусть даже тоже неприятное. Но я всякий раз сдерживался, хваля себя за то, что не поддался на психологические эксперименты двенадцатилетнего подростка.
Тогда я еще не знал, что это вовсе не эксперименты, что Миома будет разговаривать только с близкими людьми, произнося лишь необходимые слова. С чужими он разговаривал в крайнем случае, зачастую по смертельной необходимости.
По прошествии времени, при достаточно странных обстоятельствах, я выяснил множество подробностей о жизни Миомы в детские годы.
Его рождение было следствием чуда. Миому в зародыше спутали с раковой опухолью и пытались умертвить с помощью химических препаратов. Но он все же родился, и, как выяснилось, совершено здоровым, если не считать отсутствия волос на голове и теле. Откуда окружающие взяли то, что он скоро должен был умереть, мне до сих пор непонятно. Миома был не только здоровым человеком, и очень сильным физически. Впоследствии я наблюдал, как он без труда приподнимал с кровати свою заболевшую мать, пересаживал ее в кресло, а вечером переносил обратно на кровать. Редкий мужчина мог такое проделать, так как восьмидесятидвухлетняя старуха весила за двести килограммов. А Миоме было тогда всего пятнадцать с небольшим лет.
Миома никогда не применял свою силу по отношению к другим. Наоборот, он казался слабым и всячески это подчеркивал — сутулился, делал вид, что страдает одышкой, а на уроках физкультуры не мог подтянуться и одного раза.
Своего отца он почти не знал. Тот умер, когда ребенку исполнилось три года, а до того не жаловал отпрыска своим вниманием, считая его неполноценным ребенком.
Когда Миому принесли из роддома и положили в постель, отец подошел к ней, посмотрел на своего глазеющего сына, и ему вдруг показалось, что, коснись он металлических частей кровати, тело непременно сотрясет разрядом тока. К тому же желтоватая кожа ребенка вызывала в нем чисто физиологическое отвращение и напоминала кожу мертвеца.
— Это не ребенок, — говорил он жене. — Это животина какая-то.
Все в Миоме раздражало его. Заставая жену за кормлением младенца, видя, как он ненасытно ест молоко, отец чувствовал, как к горлу подступает тошнота и вся плоть восстает против такой картины: желтушный ребенок жадно сосет грудь семидесятилетней старухи. Тогда он уходил в другую комнату и задумывался над тем, что, может, посланное ему на склоне лет безобразное дитя — следствие его безбожия в молодости. И отец пробовал вспоминать молитвы, часами твердя их в пустой угол, прося у Бога как-нибудь разрешить ситуацию, взяв хотя бы радиоактивное чадо к себе.
Потом, испробовав молитвы, он начал пить, и его шарахнул обширный инфаркт. Врачи с трудом поставили отца на ноги, но, придя из больницы и увидев сидящего на горшке Миому, он снова запил, вспоминая в редкие минуты просветления всю прожитую жизнь.
До рождения Миомы он искренне верил в то, что жизнь прошла, как надо, так, как всякому можно пожелать, а то, что у них с женой не было детей, то уж что здесь попишешь… А сейчас, с появлением Миомы, все как-то пошло нехорошо, вроде как бы зачеркивая предыдущие годы… И он снова начинал пить, все запойней, так, чтобы наверняка убить сознание… В день своего семидесятилетия, после второй рюмки водки, он почувствовал, что в ухо ему засунули саблю, в глазах помутилось, схватившись за голову, он попытался было встать со стула, но не смог, безголосо звал жену, но неслушавшийся язык вывалился изо рта, затем он стал глохнуть, и его на «скорой помощи» доставили в больницу с сильнейшим кровоизлиянием в мозг. За минуту до смерти он вспомнил картавого мальчишку, клянчившего просвирки, представил себя летящим в аэроплане, в последней мечте обнял жену и в том же аэроплане улетел на небеса.
Самое поразительное в Миоме было то, как он относился к своей матери. Оба молчащие, они без труда находили общий язык, по взгляду и по жесту понимая друг друга, как влюбленные. Миома часами мог сидеть рядом с матерью и, уставившись ей в глаза, гладить ее руки — полные, с массивными золотыми кольцами на таких же массивных пальцах. По утрам он обычно расчесывал ее черные с проседью волосы и радовался, как младенец, когда с них сыпали голубые искры… В день восьмидесятилетия он преподнес ей букет из восьмидесяти одной розы и серебряный медальон, раскрыв который, она нашла несколько белесых волосков, срезанных с голого черепа Миомы…
Откуда тринадцатилетний ребенок достал деньги на дорогие подарки, до сих пор осталось загадкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28