), тщательно потер его о рукав рубашки и посмотрел через него на свет. Яйцо оказалось непрозрачным, но слишком твердым, чтобы запросто сжать его двумя пальцами. И еще я подумал, что ему повезло, что оно покрыто таким составом, который не дает ему тускнеть, даже в полной темноте. Я встал, стряхнул с себя эту странную задумчивость и обнаружил, что на диване, на том месте, где я лежал остались парящие пролежни. Я сел перед ним не колени и дотронулся рукой - он был совсем еще теплым. "Вот. Давно ли он ушел? А все еще можно подумать, что он здесь", - заметил я про себя. И в два рывка застелил диван покрывалом. Дверь пружинисто отварилась, и я увидел дымящуюся пустоту за ней.
- Лацман, не прячься! Я знаю, что ты где-то здесь, - закричал я. Но в ответ услышал только скрип откатывающейся двери.
90.
Должно быть, эта линия, которая разделяет полы моего пиджака пополам, крепко сшита. И, пробираясь по комнате на четвереньках, я могу не заметить надвигающегося опустошения. В одном только слове запрятаны такие не бросающиеся в глаза моменты, как, скажем, увеличивающаяся ширина, обвислость, легкосдираемость, что я совершенно определенно настаиваю в самом себе, чтобы все это было смято, скомкано и заброшено в таз для грязного белья как можно быстрее. То есть эти четвереньки, как бы взывающие, ничем себя не умоляют, а скорее - знают себе цену, то есть и я в этом положении тоже. Я изучил уже повороты, раскачиваясь, как экскаватор или индийский слоненок (тот самый - киплинговский), научился сдавать назад и сильно прибавлять ход на участках покрытых паласом и свободных от мебели. Мне не нужна эта возвышающаяся половина, и мой позвоночник не отклоняется от движения.
91.
Старое судно покрытое белым налетом соли. Выдавалось над берегом, рострум устремив в небо, как мигрень среди ночи. Мне бы хватило двух слов, чтоб об?яснить эту странную склонность - замирать на грани с победоносным видом. Я почти утолил свой голод по части смысла. Я почти угадал, зачем это так происходит. Но увы остаются вопросы, многоточие, оснастка гниет, и песок немыслимо белый не дает кораблю утонуть. Ведь скорей всего эта грань случайна, как случайна бывает мысль или направление ветра. Мы увидеть должны конечную цель - тогда реально все. Нам должно показаться, что это знак, что это чья-то чужая воля. Только тогда мы сможем спокойно взирать на вздымающиеся ребра полуживых созданий, которых застала врасплох внезапность, непогода, внутренние причины. Мы легко себе скажем: "Как здесь мило, особенно ранним утром. Хорошо, что это случилось, и теперь происходит со мной".
92.
Достаточно лестнице вниз опуститься к окну на площадке, достаточно снегу идти за окном или просто чтоб день был достаточно серым. Я буду со щемящей тоской наблюдать безнадежные будни. Не понимая, что мне открывается в этом. Как будто бы время пришло, или напротив, оно никогда не вернется. Осина словно метла под порывами ветра. Во всем этом есть ощущение пустоты. Как будто бы я обнаружил в кармане старой куртки перегоревшую лампочку от гирлянды с того самого Нового года. Но это сравнение хромает - я ностальгирую по тому, чего не было и не будет. Это случается ранней весной или поздней осенью, когда на лестнице горит электрический свет, и непроглядная тьма за окном, и ветер холодный порывами рвется. Может быть, это тайна рожденья, тоска по миру, который был целым.
93.
Довольно долго, около часа, я стоял на месте в попытке быть вовлеченным. Это была неприемлемая ситуация. Я отдавал себе отчет в том, что происходило и на этом можно поставить точку. Но жизнь, как известно, не стоит на месте, она и не двигается, и не протекает, - она сосредотачивается в настоящий момент, чтобы остаться такой же сосредоточенной в следующий и другие моменты. Я все это осознаю без затруднения и излишней задумчивости. Кто завел эту тяжбу между временем и его явными предметными знаками? Я отворачиваюсь в сторону от моего проблемного театра действий. Я заговариваю одно несущее обстоятельство другим. В переломном мгновении мои нужды сходят на нет и остаются сплошные их подтекстуальные значения. Что им известно обо мне, и что они обозначают? Я довожу это слово до смысла и оказываюсь в явном преимуществе перед другими, скомканными. С такой заветностью тяжело шагать дальше, обрекая себя на внутренний протест... Я сдаю злободневное слово.
94, 95, 96
97.
Извлечение слова, если оно есть, если оно присутствует, уже само по себе должно радовать и вызывать снисхождение. Поэтому при звучании, которое видно нам целым полновесным куском, мы принимаем в серебряный сосуд, улавливаем его напористую траекторию и вовремя подскакиваем с этим горшком в руке. Что может быть вместительнее нашего чувства? Этот вопрос не стоит на повестке дня, он органично вплетается нами в тот строй, которой мы именуем практикой. Что значит практикующий врач? Не то, что он имеет опыт и вылечит уж как-нибудь, а то, что он этим занимается. Хорошо ли, плохо ли, но занимается. Вот так и мы поставим сосуд на место и ждем; и не найдется ли силы , способной его сдвинуть? Ничуть не бывало. Двигается, конечно. Когда все отпущено, и мы безмолвно отступаем назад в неосвещенную часть комнаты, впереди нас сгущается безмолвие, потому что оно только может нас заставить что-то услышать. И вот мгновение сталкивается, взрывается ярким огнем, и мы рады унести ноги с этого чужого праздника. На словах. А на деле, мы стоим ошеломленные там, где нас застали, тупо смотрим в пол, а губы и складка на лбу говорят только о нашей бессмысленности, невинности и полном отставании от происходящего.
98.
Эта точка обозначает твою кончину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24