«Ты заслуживаешь чего-нибудь получше меня».
Тоже чушь. Откуда у меня в голове подобные картины? Из телевизора? Из газет? Черт его знает! Собрано по крупицам за десятки лет. Все это глупость. Сейчас нужно набраться положительных эмоций, мыслить четко, стать гибким, понять свои шансы и использовать их. Когда я вхожу в свой кабинет и закрываю за собой дверь – запираю, в смысле поворачиваю ключ в замке, – к горлу подкатывает комок, на который я не рассчитывал. Он мучает меня, как будто не является порождением моего собственного организма, а возник откуда-то извне. Я плачу так, как плакал только в детстве, следя за тем, чтобы не производить шума. Мадам Фаруш ни в коем случае не должна ничего слышать. Я хочу уйти, оставаясь ее шефом, а не побитым неудачником.
Всхлипы. Ищу платок. Его нет. Шмыгаю носом, вызываю по селектору мадам Фаруш и прошу принести мне бумажные полотенца. Надеюсь, что она ничего не заметит. Я просто отвернусь в сторону. Вижу, как она нажимает на ручку, и почти в ту же секунду слышу, как она – неужели головой? – стучит в дверь. Ошарашенное молчание, а потом ее жалобный крик: «Господин Шварц, здесь заперто!»
В ее голосе слышится неуверенность. Я не закрывался ни разу за все четыре года, пока здесь работал.
– Ах, в самом деле. Совсем забыл, сейчас я вам открою.
Стараюсь, чтобы мой голос звучал легко и естественно, но если она не понимает, что случилось, значит, у нее не все в порядке с ушами.
Открываю дверь, она смотрит на меня и говорит:
– Господин Шварц, вы выглядите так, как будто вас…
– …только что вышвырнули вон?
– Нет, я имела в виду совсем не это. Что-нибудь случилось?
Она выглядит настолько мало удивленной, что я готов поспорить: она все знает, вполне возможно, что уже не один день.
– Ну что ж, я хотел вам все рассказать через четверть часа, но если уж вы меня спрашиваете сейчас, то да, случилось, фрау Румених освободила меня от всех обязанностей, решение вступает в силу немедленно.
– Освободила?
– Она меня вышвырнула!
Мадам Фаруш протягивает мне принесенный платок, из-за которого я ее и вызвал. Держу себя в руках, сморкаюсь. Она смотрит на меня, но вид у нее не слишком удивленный, наверняка она всё знала.
– До вас ведь доходили какие-то слухи?
– До меня? Почему до меня? Прошу вас…
– Как бы там ни было, это не важно. Подите прочь.
Удаляется с видом оскорбленного достоинства. За четыре года я не обидел ее ни разу, а теперь вот, пожалуйста. Все это ерунда, спокойно перебьюсь без этой лживой мрази.
А затем начинается классическая сцена, которая настолько хорошо известна по многочисленным сериалам, что я не до конца уверен, что участвую в ней на самом деле. Я собираю вещи, их немного, скорее даже мало. Удивительно, ведь я провел в этом кабинете четыре года. Значит, я не оставил никаких хоть сколько-нибудь заметных следов. Когда я беру в руки фотографию Марианны в маленькой рамке, у меня снова вырываются всхлипы. Она будет надо мной смеяться, это очевидно. Конечно, сначала, когда я буду рассказывать, она даст понять, что это ее очень волнует, она поддержит меня, когда я заговорю о Румених и о банке вообще, но у нее останется удовлетворение: ведь дела у меня идут нисколько не лучше, чем у нее. Это чувство мне слишком хорошо знакомо, и я ни за что не поверю, что кому-то оно неведомо. Я имею в виду то великолепное ощущение превосходства, которое испытывает каждый, стоящий перед предназначенным в жертву неудачником. Совсем не нужно быть садистом, чтобы радоваться поражению другого. Основополагающий принцип нашего бытия – отторжение ближнего. Каждый из нас – потенциальный соперник, имеющий возможность лишить соседа его доли пирога, поэтому мы радуемся чужому фиаско. Это же естественно. Потому и сочувствие Марианны будет наигранным.
Складываю свои вещи в портфель. Оглядываюсь, пытаясь найти что-то, что помешает мне уйти прямо сейчас, но зацепиться не за что, я на самом деле уже всё сделал. Выхожу за дверь, в приемной вижу мадам Фаруш, на ее лице отражаются радость от причастности к сенсации и ужас. Обмениваемся взглядами, принимаю решение не говорить ничего, никаких прощальных слов, – они все равно оказались бы глупыми и, наверное, странными.
Время обеда, банковские служащие отправляются есть; передвигаюсь среди них по коридорам, в лифте, в фойе, на улице. Для них мое присутствие естественно, они относятся ко мне как к своему. За это я им благодарен, да еще как. К ним я испытываю нежность, потому что они не знают, что я уже снаружи. Мне приходит в голову, что если бы они знали, то, наверное, набросились бы на меня прямо тут, сорвали бы с меня одежду и растащили бы по лоскутку.
Выйти из банка, войти в метро – и это в полдень. Никто из тех, кого не уволили без отработки, не едет сейчас домой. Вхожу в нашу квартиру. Ощущение такое, как будто ворвался сюда без всяких на то прав. Хожу из угла в угол и всё разглядываю. Задаю себе вопрос, что бы мог забрать судебный исполнитель. Здесь есть что взять.

19

Мы с Марианной сидим на кухне. Никакие разговоры не нужны, все понятно без слов. Теплая атмосфера напоминает о том, что общечеловеческие отношения существуют. Союз двух проигравших, которые знают, что по крайней мере сегодня вечером никто не помешает их единству.
Марианна во всех подробностях передает мне сегодняшний разговор с Вернером. Сначала она не говорит, чем все закончилось, но мне и так ясно. Она старается не пропустить ни одной, даже самой мелкой детали: как, например, у Вернера во время разговора двигался кончик носа или как ее начальник старался найти наиболее безобидные формулировки и при этом буквально утопал в поту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49