– наконец спрашивает он, откидываясь на спинку стула и сквозь дым глядя на собеседника.
– Они говорили о какой-то шифрованной телеграмме, которая пришла из Сеуты, и еще о вас, господин майор, что не доверяют вам и если нужно будет, когда придет время, уберут вас, как полковника Моралеса. Именно так они и сказали: как полковника Моралеса.
На мгновение взгляд майора Уриарте туманится, будто он смотрит вдаль, и он представляет полковника в его кабинете, в расстегнутом мундире, с опущенной на грудь головой и маслянисто-холодным дулом пистолета у шеи. В мозгу молниями мелькают не раз перетасованные гипотезы по поводу того, что же на самом деле случилось и как вел себя полковник, когда подчиненным приспичило узнать, что он будет делать в случае мятежа в армии. Возможно, он был недостаточно убедителен или вообще замкнулся в гордом молчании, заранее зная, что проиграл. Мысленно рисуя картину преступления, майор Уриарте невозмутимо смотрит в окно, где прозрачный воздух сгущается до такой синевы, какая бывает только в июле, а сгустившись, струится дальше, к голой площадке меж двух зубчатых башен, и в его прозрачной синеве красно-золотой щит над воротами виден особенно четко.
– Спасибо, Бугальо, – наконец говорит он бесстрастно, будто только что вышел из состояния транса.
– Всегда к вашим услугам, господин майор, – в замешательстве сержант произносит не то, что полагается при прощании, и вытягивается по стойке «смирно», громко стукая сапогами.
В полдень майор Уриарте выходит из кабинета, минует административное помещение со стоящими вдоль стен столами, где слышны лишь стук пишущих машинок да монотонное гудение вентиляторов, проходит внешнюю галерею и комнату, откуда осуществляется связь. Какой-то капрал, склонившись к радиоприемнику, крутит ручку настройки. Оставив позади металлический голос диктора программы новостей, плохо слышный из-за помех и резкого свиста, майор выходит в коридор, спускается по железной лесенке и не спеша пересекает двор, похрустывая гравием и не обращая ни малейшего внимания на два взвода, выстроившихся на солнцепеке. Из окна корпуса младших офицеров сержант Бугальо видит, как он исчезает в здании, где находится Комиссия по границам; глаза его сияют от гордости и восхищения этим сдержанным офицером, который в отличие от всех остальных никогда не повышает голос и не ведет себя с подчиненными, как деспот. «Теперь он наверняка что-нибудь сделает», думает сержант и представляет капитана Рамиреса и лейтенанта Айялу в комнате, где хранятся знамена, за несколько минут до ареста, уже без погон, бледных, осунувшихся, растерянных, которые в своем всесилии даже не подозревали, что этот недавно прибывший майор, трусишка, по их мнению, осмелится подвергнуть их такому унижению. Сержант Бугальо убежден – выдержка майора Уриарте, его высоко поднятая голова, словно что-то неудержимо влечет его вперед, гипнотическое воздействие его жестов и низкого властного голоса сами по себе способны пресечь любую попытку неповиновения или проявления враждебности. В воображении ординарца майор порой приобретает неуязвимость героя. Но когда несколько часов спустя звучит сигнал отбоя и солдаты вновь выстраиваются во дворе, уже погруженном в тень, оказывается, что никого не арестовали; мало того, за весь день никто не видел майора Уриарте ни в Комиссии по границам, ни в кабинете, ни в закусочной, ни где-либо еще, и сержант Бугальо начинает не на шутку волноваться.
XX
Два часа утра. Филип Керригэн не отрываясь смотрит на ржавый угол крыши, который становится все темнее и темнее, напоминая отколовшийся кусочек ночи. Сон отказывается идти с ним на мировую. Из-за этого изматывающего бдения тени, тревоги, опасные догадки разбухают и плотно окружают его. Вручив результаты своего расследования майору из тетуанского гарнизона, он перестал испытывать мучительное беспокойство, как в предыдущие дни, но его сменило не менее тревожное ощущение пустоты, будто он поделился с другими секретом, который на протяжении месяцев занимал его время и мысли. К тому же он убежден, что события будут развиваться в том же направлении и с той же неумолимостью, с какой распространяется пожар или болезнь. Вписанные в раму окна ступени пустынных крыш белеют, словно пятна свежей краски. Немного взволнованный, корреспондент London Times встает и начинает бесшумно ходить взад-вперед по замкнутому пространству комнаты, а спустя какое-то время идет на кухню выпить стакан воды. Из коридора через приоткрытую дверь комнаты Исмаила он видит Эльсу Кинтану, ее вытянутое неподвижное тело, съехавшую с подушки голову, наполовину закрытое волосами лицо и выглядывающую из-под простыни коленку, и в нем внезапно просыпается нежность – такой невинной кажется эта спящая женщина, в которой есть что-то от худой девчонки, какой она когда-то была. В ее облике перемешаны чувственность и телесная леность: слегка вздымающаяся от дыхания грудь, падающая на нее тень от шеи, свободный от волос кусочек лба. Керригэн пытается представить, что творится у нее в голове, какие теснятся мечты, какие рождаются сновидения, и в этот момент чувствует, как желудок поднимается к горлу и голова кружится от желания, так что приходится ухватиться за косяк. За те несколько недель, что она поселилась здесь, подобное повторялось достаточно часто, но дальше этого дело не шло. Днем ему труднее смотреть на нее, даже случайные взгляды выводят его из равновесия, а вынужденная близость кажется чересчур опасной. Когда она поет в ванной, он затыкает уши, когда вспоминает детство, рассказывает что-то смешное из своей жизни или открывает какие-то личные секреты, он очень похоже имитирует равнодушие, а потом часами представляет себе цирковой фургон, который она девочкой впервые увидела на ярмарочной площади с ее аккордеоном и концертино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61