Подойдя к двустворчатым дверям дворца, Антуан в недоумении остановился. Двери оказались заколоченными крест-накрест досками, причем изнутри. Не долго думая, Люка подошел к дверям, взялся своими огромными руками в черных перчатках за ручки и с силой надавил, раскрывая их в разные стороны, словно Геракл, разрывающий пасть Нубийскому льву. Двери затрещали, из досок полетели щепки, на покрасневшие от натуги лицо и шею Мясника сверху посыпалась белая штукатурка. Люка со всей силы рванул двери на себя, вырывая из досок гвозди и ломая косяк. Обе створки дверей разлетелись настежь, скидывая сдерживающие их доски – такова была мощь и сила искалеченных рук Мясника, который отступил назад, пропуская внутрь дворца маленького господина.
Антуан настороженно перешагнул порог, отмечая про себя удивительное количество пыли на мраморном полу.
Люка, словно прочитав его мысли, шепотом сказал:
– Да, похоже, здесь не убирались с начала революции. Эй! – крикнул он в пустоту дворца. – Есть кто живой?
Эхо пронеслось по сводам залов дворца бывшего главного хранителя королевского парика, отскакивая от голых стен с влажными разводами грибковой плесени.
– Похоже, здесь никого нет, – медленно произнес Антуан, бредя по дворцу и чутко прислушиваясь к тишине, ловя хоть какой-то посторонний звук.
– Да, – согласился с ним Люка, держа наготове арбалет.
Обойдя бесчисленную анфиладу залов, они вышли на кухню, расположенную около задней двери дворца, и неожиданно наткнулись на следы пребывания человека. Кухня была не такой отсыревшей в отличие от остальных комнат, к тому же на печной плите стоял медный кофейник, вычищенный до блеска и наполовину заполненный водой, а в углу ютился топчан со сложенными у изголовья одеялом и маленькой атласной подушечкой. Увидев подушечку, Антуан в волнении подошел к топчану и провел ладонью, ожидая почувствовать на нем остатки тепла человеческого тела. Он прекрасно помнил эту подушечку. Анна имела обыкновение, сидя около камина, подкладывать ее под себя. Это была ее любимая алая подушечка для каминных вечеров, как Анна называла совместное с Антуаном времяпрепровождение у огня.
– Здесь только что кто-то был, – тихим голосом произнес Антуан.
Люка внимательно огляделся кругом. Кухня была большая, как это и принято у столь сиятельных особ, как отец Анны. Около одной из стен стоял огромный посудный шкаф. Мясник осторожно подошел к нему и рывком раскрыл дверцы. Из шкафа вывалился, словно куль, старик, камердинер хранителя королевского парика. Он запричитал, закрывая лицо от возможных ударов морщинистыми старческими руками:
– Оставьте меня в покое. Я не сделал ничего дурного. Я люблю революцию.
Люка бережно поставил старика на ноги. Тот успокоился, осмотрелся и, увидев перед собой красивого мальчика, заплакал:
– Ах, мсье Антуан. Вы все-таки приехали. Мадемуазель Анна вас так ждала.
Антуан и Люка усадили камердинера на топчан, и тот, окончательно успокоившись, рассказал им, что произошло во дворце со времени отъезда Антуана из Парижа.
– Сначала революционеры объявили, что обращаться друг к другу мсье и господин больше нельзя, а можно лишь гражданин. Затем они заточили в Тампль государя.
– Кто заточил? – удивился Антуан, не поверивший своим ушам, что короля кто-то, пусть даже и сам Господь, может заточить в темницу.
– Национальные гвардейцы коммуны. Якобинцы. Революционеры, – перевел старик. – А уж затем стали хватать всех придворных. В первое время приезжали с закрытыми каретами и только ночью. Боялись, что роялисты соберутся и начнут оборону.
– Кто соберется? – спросил Мясник.
– Роялисты, сторонники короля. – Сказав это, старик, к удивлению Антуана, замечавшего любое мимическое движение человека, быстро зажмурился, словно ожидал получить за свои неосторожные слова удар. – Но затем грязные якобинские жандармы осмелели от безнаказанности и перестали не только прятать лица, но и стали ездить при свете дня и арестовывать всех хоть сколько-нибудь сочувствующих королю. А таковыми, по их мнению, оказались почти все господа из нашего предместья.
– Так ты хочешь сказать, что родителей Анны арестовали? – в волнении вскричал Антуан, хватая камердинера за старческое, костлявое плечо.
– И не только их, но и саму маленькую госпожу. Сразу после начала войны. Приехало человек двадцать солдат, этих, новых волонтеров в голубой форме. Они оцепили дворец, потоптали все розы, а кто-то еще и нагадил около колоннады. Потом через некоторое время приехал их главный. Его уже хорошо знали на нашей улице. Если он приезжает, значит, все. Всю семью увозят в тюрьму. А если начнешь сопротивляться, то этот инквизитор приказывает расстрелять прямо перед дворцом. Инквизитор вошел, глянул на нас, слуг, собравшихся около парадной двери, и объявил, что наши господа – кровососы, пьющие народную кровь. Тут я сказал ему, что наши господа если и пьют что-то красное, то только вино. Тогда инквизитор сказал, что они собирались освобождать главного народного преступника Людовика Шестнадцатого. Ну я ему по-хорошему объяснил, что господа, то есть граждане, никого освобождать не собирались, а если и освободили, то только птичек из клетки, потому что должен же хоть кто-нибудь в этой стране оставаться свободным.
Инквизитор аж побагровел от злости на такие мои смелые слова и приказал сделать шаг вперед тому, кто хочет защищать аристократов. Ну я и сделал, думал, что он не станет воевать со стариком. А инквизитор этот почесал внутренней стороной рукава серебряную звезду, что у него на сюртуке висела, да как стукнет меня по голове набалдашником своей трости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75