тайну из моей болезни делать не нужно, скрыть все равно невозможно, но и лишние разговоры ни к чему. Главное, пусть ни у кого не возникает мысль об ослаблении работы лаборатории, иначе так и будет. А теперь идите. Я еще зайду в операционную посмотреть.
Это я добавил, чтобы не прощаться. Наверное, прощание им неприятно.
Встают и тихо уходят. Один за другим, высокие, прямые. Молодые. Здоровые.
Вот так начинается новый этап в жизни лаборатории. Сейчас они будут думать. Не уверен, что у всех удержатся благородные порывы. Сложна человеческая натура, сильны инстинкты, подсознательные стремления к овладению, к власти, лень. Поднимутся зависть, недоверие, жадность. Достаточны ли барьеры на их пути?
Позвонить Любе, пока она не ушла домой. Как неприятна организация этих свиданий: ложь, ложь, ложь!.. Она так страдает от этого. Слава богу, скоро конец.
Беру трубку.
— Алло, коммутатор? Город свободен? Наберите мне Б3-67-20.
Соединяет.
— Позовите, пожалуйста, Любовь Борисовну.
Жду. Что скажу? Удивится. Не ожидает.
— Любовь Борисовна? Это я. Да, я. Мне нужно с вами поговорить. Сегодня же. Ничего не случилось, но нужно. Буду дома после пяти. Как обычно. До свидания.
Чувствую, что переполошилась. Но я должен ее видеть сегодня. Не могу ждать следующей недели. И страшусь этого разговора. Буду изображать такого бравого мужчину, который ничего не боится. И она тоже будет лгать успокаивать. А потом плакать всю дорогу. Вытирать слезы на крыльце и пудриться торопливо, вслепую. Потом надевать спокойную маску.
Муторно стало на душе. Опять меня обступили эти призраки: болезнь, больница, страдания, смерть. Еще: жалость, объяснения, неловкость.
Что мальчики подумали? Что их шеф такой одержимый ученый? А он совсем слабый человек, которому хочется засунуть голову под подушку и стонать, стонать от тоски. И эти планы — только бегство от самого себя. Движение всегда притягивает мысль и отвлекает от другого — от безысходного одиночества. Наука — отличная вещь. Думаешь и думаешь и забываешь, что есть вопрос: «Зачем?»
Неумолимая вещь материализм. Частицы, атомы, молекулы. Клетки, органы, организмы. Мозг — моделирующая система. Любовь, дружба, вдохновение только программы переработки информации. Их можно смоделировать на вычислительной машине. И никакого в них нет особого качества. Нет бога, нет души. Нет ничего. Я только элемент в сложной системе — общество. Живу, страдаю и действую по строгим законам материального мира. Могу познать их — правда, очень ограниченно, но вырваться — нет. Вернее, да. В смерть. Пусть она идет. Никого не люблю.
Брось. Опять рисовка. Не нужно злиться. Жизнь — все-таки неплохая вещь. Радость открытия. Общение с любимой. Сигарета. Беседа с другом. Неважно, что все это — только изменение молекул и атомов в нервных клетках, образующих какой-то центр удовольствия в подкорке.
Как жить? Чтобы радости было больше, а горя меньше? Как Примирить это с материализмом? Чудак. Тебе эти вопросы уже ни к чему.
Нет. Теперь-то мне только и думать об этом. Отпала масса забот: как написать книгу, покрасоваться перед коллегами, купить новый костюм.
Хорошо. Потом. А пока нужно еще подумать над этой «Запиской», чтобы потом поговорить с Юрой о реализации бессмертия. Почему не попробовать?
Сижу, думаю. Об анабиозе и многом другом.
Уже три часа. Пойду поищу его. Лучше бы, если бы другие не видели. Сепаратные переговоры в коллективе не одобряются. Взять «Записку».
Наверное, он в мастерской. Послать кого-нибудь? Нет, сам.
Наша лаборатория разбросана по всему зданию. Следы агрессивной политики: по мере развития работ отвоевывали новые и новые комнаты. Иван Петрович жался, жаловался, но уступал. Как же, «кибернетические методы, прогресс». Мы тоже произносили красивые фразы.
Иду длинными коридорами. Народ собирается домой: двери в комнаты открыты, видно, как одеваются. Слышны прощальные слова. Кое-где еще висят таблички «Идет опыт. Не входить». Просто забыли снять.
Что-то немного страстности вижу я в наших ученых: после трех часов институт пуст. Наука делается в рабочее время — «от и до». Разговоры тоже входят сюда.
А мои сидят. Любят, правда, потом пожаловаться, что «ах, они перерабатывают», «вы нас эксплуатируете».
Наконец добрался до цели. Болит под ложечкой. Подсознательно я все время прислушиваюсь к своему телу. Так и будет теперь: одно болит, другое. Все органы заговорили.
Вот три двери вашей мастерской. Юра должен быть в первой: здесь стоит макет модели сердца — его детище и любовь.
Да, так и есть. Он сидит один на высокой табуретке перед осциллографом, на котором луч вычерчивает кривые, как давление в желудочке сердца. Не видит меня. Смотрит на экран и медленно поворачивает рукоятки прибора. Меняется амплитуда и частота всплесков. Я знаю: это он меняет «входы» давление в венах.
— Юра, мне нужно с тобой поговорить.
— А?
Он вздрогнул, потом широко улыбнулся. Лицо у него бывает совсем детское, не скажешь, что парню двадцать семь лет. Я бы уже мог иметь такого сына…
— Разговор секретный. Здесь посидим или пойдем в кабинет?
— Как хотите, Иван Николаевич. Здесь тоже спокойно. Ребята разошлись по всяким делам, а двое на опыте.
— Давай останемся здесь.
Я сажусь на старый стул, поближе к батарее отопления. Зябну.
— Можно мне закурить?
— Конечно, кури. Я с удовольствием понюхаю твой дым.
Пауза. Я как-то смущаюсь говорить об этой фантазии — анабиозе.
— Как идут дела с диссертацией? Ты понимаешь, что нужно спешить?
Когда мы одни, я называю его на «ты», как и Вадима и Игоря. Я их люблю, они мои ученики. И хотя я знаю, что они уйдут когда-нибудь, но это — умом, а сердце не верит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64