Птичья физиономия. Наверное, читает стихи Гумилева.
— Юра, вы читали Гумилева?
— А кто это?
(Спроси свою барышню.)
— Это поэт. «Убежать бы, скрыться бы, как вору…»
— Нет, не знаю.
Покраснел. Другие переглянулись. Откуда он может знать? Не издавали. А впрочем, прочтешь десять страниц — и надоедает, как у всех поэтов. Только Люба читает целыми вечерами. Так же, как и современная зарубежная проза: по форме хорошо, а идеи нет. Когда одни идеи, — раздражает. Нет совсем тоже плохо. «Все люди — братья» — этого мало. Как это реализовать? Нужна наука.
— Ну, что там? Как температура?
— В оттекающей крови — два с половиной градуса. После машины — почти нуль. Юра, промеряй в разных тканях.
Жду. Юра переключает прибор на разные датчики.
— В пищеводе — два, в прямой кишке — почти три, в мозге — два и одна десятая. В саркофаге — близко к нулю.
(«Саркофаг». Тоже мне название!)
— Хорошо. Игорь, взяли анализы?
— Берем. Но результаты будут не раньше, чем через пятнадцать минут.
— Знаю. Мы не будем ожидать. Видимо, уже нельзя больше понизить температуру. Давайте на этом остановимся. Теперь, как мы условились, испытаем две программы: с периодическим включением на большую производительность и непрерывное прокачивание с малой объемной скоростью. По часу на каждый вариант. Что вы скажете, товарищи? Юра?
— Давайте начнем со второго. Я думаю, кубиков триста в минуту хватит?
— Да. Другой вариант, наверное, такой: пять минут — 800 мл, потом десять минут перерыв. Нет возражений? Принято. Тогда я пойду посижу в кабинете.
Иду по коридору. Бодрюсь, нужно делать вид. Наконец — дверь.
Устал. Совсем никудышный: два часа посидел на стуле, поволновался — и скис.
Лечь. Закрыть глаза.
Голова тихонько кружится. Музыка. Мыслей нет.
Проходит. Можно смотреть. Потолок с трещиной. Люстра. Пыль на ней. Портрет Павлова. Угол стола. Вот так бы и умереть: закружилось, тоненький звон. Провал.
Так не бывает. Вспоминается другое.
Ночи в больнице. Сухой, распухший язык. Жар, дышать трудно. Громкий разговор санитарок в коридоре. Какой-то Коля пьянствует и изменяет. «Пропадите вы с ним!» Позвать врача, пожаловаться. Неловко. Черт с ними, потерплю. Скоро улягутся на стульях и захрапят. Деликатность. Хорошо, что нас только двое. У соседа гипертонический криз. Тоже не спит. Головные боли. Вздыхает, ворочается. Молчим.
Разговаривают, проклятые!
Весь мир противен. Черствые, самодовольные врачи. Глупые, привередливые больные. Безграмотные сестры с подведенными глазами.
Говорят, что где-то есть лаборатории, населенные одержимыми учеными. Композиторы сочиняют нежную и героическую музыку. Есть любовь.
Все врут. Есть только одышка. Жажда. Толстый язык Селезенка, как большой камень, перемещается в животе при каждом повороте. Люди: поесть, переспать, помочиться.
Не хочу. Глупые бредни недоросля: какие-то модели, анабиоз. Зачем? Бог, дай мне подышать! И забери меня. Нет, не в рай, не в ад. Просто никуда.
Не забрал. Доктора хорошие. И сестры милые, отзывчивые девушки. Цветы принесли, торт.
А сейчас мне отлично. Дышать легко. Приятная слабость делает тело вялым и легким. И мысли с чуть затуманенными переходами.
Опыт идет хорошо. Собака заснула без всяких патологических сдвигов в составе крови. Значит, в клетках за это время не накопилось вредных продуктов. Важное условие пробуждения. И левый желудочек не переполняется. Очень боялся. Мороки было бы…
Самое трудное впереди — оживить.
Будем постепенно нагревать на плазме. Потом добавим крови, как только в венозной жидкости будет мало кислорода. Боюсь, что сердце будет слабо сокращаться, а АИК плохо приспособлен для параллельного включения.
Много еще нужно сделать. Начать да кончить. Времени мало. Сил мало. Лежать бы вот так на диване. Слушать малиновый звон.
Малиновый звон — это не то. Это в церквах. Пасха. Детство. Целую неделю звонили на нашей колокольне. Я там бывал маленьким мальчиком. Удивление: мир, оказывается, такой большой!
Как это бесконечно далеко!.. Мама. Мамочка. Кажется, при жизни я ее так не называл. Сантименты не были приняты. Но все равно самое дорогое. Идеал. Хорошо, что не дожила. И вообще — что никого нет. Люба? Она отдельно.
Ты по себе судишь, черствый человек. Если бы умирала она, то ты бы все равно соблюдал приличия. Нашел бы причину.
Да, соблюдал бы. Чтобы дети ничего не узнали. Чтобы она осталась для них такой же мамой, как моя. Без пятнышка. А моя тоже могла бы завести роман. Сколько ей было? Тридцать, тридцать пять? Когда он бросил нас, отец?
Человек обязан держать себя в руках. Скрываться. На этом построено общество.
Нет. Ты просто бесчувственный эгоист. Всю жизнь дрожал за свой душевный комфорт. Мама звала: «Книжный червь». Потому и умираешь бобылем.
Хватит упреков. Меняться уже поздно. Хотя бы сохранить, что имел: думать о людях хорошо и поменьше утруждать их своей персоной.
Болезнь ужасно меняет психику. (Зачем «ужасно»? Не нужно сильных выражений.) Больные видят все через свои страдания. Безразличное становится плохим. Просто плохое — отвратительным. А хорошее не замечается. Все люди раздражают. Зависть. Эгоизм. «Доктор и сестры _обязаны_ быть отзывчивыми, хорошими. Деньги получают». Даже я ловил себя на этом.
Нет, не допускать. Все время следить за собой, не спуская глаз. Создать следящую систему, как в технике…
Стук. Подняться, сесть. Не показываться лежащим.
— Войдите! Ах, это вы…
Юра, Вадим. Свои… Пожалуй, самые близкие? Одни из самых. Есть Люба, есть Леня. И все? А что, разве мало? Многие ли имеют столько? Друзья — это редко.
— Да вы лежите, чего вскочили! Вот раб приличий!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64