Замечательно, что опущенные фрагменты [2-3] и [5-6] описывают
уже знакомые нам по предыдущим фазам горя процессы, бывшие
там доминирующими, а теперь входящие в целостный акт на правах
подчиненных функциональных частей этого акта. Фрагмент [2]
- это типичный образчик фазы "поиска": фокус произвольного
восприятия удерживается на реальных делах и вещах, но глубинный,
еще полный жизни поток былого вводит в область представлений
лицо погибшего человека. Оно видится расплывчато, но вскоре
[3] внимание непроизвольно притягивается к нему, становится
трудно противостоять искушению прямо взглянуть на любимое
лицо, и уже, наоборот, внешняя реальность начинает двоиться
[прим.1], и сознание полностью оказывается в [4] силовом
поле образа ушедшего, в психически полновесном бытии со своим
пространством и предметами ("ты здесь"), ощущениями и чувствами
("слышу", "чувствую").
Фрагменты [5-6] репрезентируют процессы шоковой фазы, но,
конечно, уже не в том чистом виде, когда они являются единственными
и определяют собой все состояние человека. Сказать и почувствовать
"я теряю власть над собой" - это значит ощущать, как слабеют
силы, но все же - и это главное - не впадать в абсолютную
погруженность, одержимость прошлым: это бессильная рефлексия,
еще нет "власти над собой", не хватает воли, чтобы управлять
собой, но уже находятся силы, чтобы хотя бы "внутренне сжаться
и ждать", то есть удерживаться краешком сознания в настоящем
и осознавать, что "это пройдет". "Сжаться" - это удержать
себя от действования внутри воображаемой, но кажущейся такой
действительной реальности. Если не "сжаться", может возникнуть
состояние, как у девочки П. Жане. Состояние [6] "оцепенения"
- это отчаянное удерживание себя здесь, одними мышцами и
мыслями, потому что чувства - там, для них там - здесь.
Именно здесь, на этом шаге острого горя, начинается отделение,
отрыв от образа любимого, готовится пусть пока зыбкая опора
в "здесь-и-теперь", которая позволит на Следующем шаге [7]
сказать: "тебя здесь нет, ты там...".
Именно в этой точке и появляется острая душевная боль, перед
объяснением которой остановился Фрейд. Как это ни парадоксально,
боль вызывается самим горюющим: феноменологически в приступе
острого горя не умерший уходит ОТ нас, а мы сами уходим от
него, отрываемся от него или отталкиваем его от себя. И вот
этот, своими руками производимый отрыв, этот собственный
уход, это изгнание любимого: "Уходи, я хочу избавиться от
тебя..." и наблюдение за тем, как его образ действительно
отдаляется, претворяется и исчезает, и вызывают, собственно,
душевную боль [прим.2].
Но вот что самое важное в исполненном акте острого горя:
не сам факт этого болезненного отрыва, а его продукт. В
этот момент не просто происходит отделение, разрыв и уничтожение
старой связи, как полагают все современные теории, но рождается
новая связь. Боль острого горя - это боль не только распада,
разрушения и отмирания, но и боль рождения нового. Чего
же именно? Двух новых "я" и новой связи между ними, двух
новых времен, даже - миров, и согласования между ними.
"Я вижу нас в прошлом..." - замечает А. Филип. Это уже новое
"я". Прежнее могло либо отвлекаться от утраты - "думать,
говорить, работать", либо быть полностью поглощенным "тобой".
Новое "я" способно видеть не "тебя", когда это видение переживается
как видение в психологическом времени, которое мы назвали
"настоящее в прошедшем", а видеть "нас в прошлом". "Нас"
- стало быть, его и себя, со стороны, так сказать, в грамматически
третьем лице. "Мой двойник отделяется от меня и повторяет
все то, что я тогда делала". Прежнее "я" разделилось на наблюдателя
и действующего двойника, на автора и героя. В этот момент
впервые за время переживания утраты появляется частичка настоящей
памяти об умершем, о жизни с ним как о прошлом. Это первое,
только-только родившееся воспоминание еще очень похоже на
восприятие ("я вижу нас"), но в нем уже есть главное -- разделение
и согласование времен ("вижу нас в прошлом"), когда "я" полностью
ощущает себя в настоящем и картины прошлого воспринимаются
именно как картины уже случившегося, помеченные той или другой
датой.
Бывшее раздвоенным бытие соединяется здесь памятью, восстанавливается
связь времен, и исчезает боль. Наблюдать из настоящего за
двойником, действующим в прошлом, не больно [прим.3].
Мы не случайно назвали появившиеся в сознании фигуры "автором"
и "героем". Здесь действительно происходит рождение первичного
эстетического феномена, появление автора и героя, способности
человека смотреть на прожитую, уже свершившуюся жизнь с эстетической
установкой.
Это чрезвычайно важный момент в продуктивном переживании
горя. Наше восприятие другого человека, в особенности близкого,
с которым нас соединяли многие жизненные связи, насквозь
пронизано прагматическими и этическими отношениями; его образ
пропитан незавершенными совместными делами, неисполнившимися
надеждами, неосуществленными желаниями, нереализованными
замыслами, непрощенными обидами, невыполненными обещаниями.
Многие из них уже почти изжиты, другие в самом разгаре,
третьи отложены на неопределенное будущее, но все они не
закончены, все они - как заданные вопросы, ждущие каких-то
ответов, требующие каких-то действий. Каждое из этих отношений
заряжено целью, окончательная недостижимость которой ощущается
теперь особенно остро и болезненно.
Эстетическая же установка способна видеть мир, не разлагая
его на цели и средства, вне и без целей, без нужды моего
вмешательства.
1 2 3 4 5 6