Иногда наросты мха так густо облепляют нижние ветви, что чудилось: это лежат хлопья нетающего зеленого снега! Весь лес стоял в тот день по колено в воде, отовсюду сочилась влага, а у Кайи полная корзина сухих шишек.
Она присела на пень. Пасмурно, тихо. Тропинки скользкие и неслышные от иголок. Нагнулась пониже, чтобы разглядеть: что это за зеленые пушистые усы выглядывают из лужицы? Оказалось, будущая елочка. Стебелька еще совсем не видно, он как травинка, а иглы уже воинственно торчат в разные стороны двумя пучками. Ах ты, маленький Черномор!
А дождь по-прежнему пришивал косыми проворными нитями серое небо к земле. Солнца не найдешь, даже светлого пятнышка не осталось от него на небе.
И так шло день за днем всю неделю! Дожди неуловимо менялись на глазах у Кайи: то трусили мелко, ровно, так что остров стоял под белой кисеей; то вдруг роняли каплю за каплей с высоты, точно драгоценные камни, и ей хотелось собирать их с травы и листьев и складывать на какое-то певучее серебряное блюдо. Иногда дождь гудел на одной усыпляющей ноте, тогда Кайя спешила заснуть, чтобы утром спозаранку увидеть радугу, и чтобы один ее конец непременно опускался в самое море!..
Целыми днями слышно, как в сарае дед тюкает топориком. Уже давно, с самой весны, он ладит себе новую лодку.
- Лодку надо делать из ели, - говорит он Кайе. - Сосна дерево на вид жирное, смоляное, а морскую воду пропускает. Сухая же ель служит долго и исправно. Самое лучшее, - выловить весной целый еловый ствол, отбеленный морем до белизны.
В сарае пахло свежими стружками, из-под электродрели сыпалась струя сухих опилок.
Кайя видела, как рождалась лодка с самого начала. Они и чай пили с дедушкой часто тут же, за верстаком. Основной брус, киль, покоился на подпорках; с потолка на дно лодки упирались поперечные брусья-ваги. Чтобы "пришить" доски к бортам, деду пришлось просверлить одних дыр несколько тысяч!
- Раньше лодку шили можжевельником, - говорил дед. - И срезали его непременно осенью. Весенний не годился: у него волокно расслаивается.
Кайю изумляло: как ровные доски, если их положить одну на другую под определенным углом, вдруг создавали такие изгибистые борта?
Когда отец был свободен, он тоже помогал деду, и работа у них шла веселей.
- Что ты тут вертишься? - недовольно бормотал отец. Он капнул горячим варом на обшлаг куртки, прожег дыру (они с дедом смолили лодку), а Кайя попалась не вовремя на глаза. - Была бы мальчишкой, другое дело, тогда корабельная наука в пользу. А сейчас зачем? Качала бы лучше кукол. Или матери на кухне помогла.
- Пусть смотрит, - добродушно заступался дед. - Времена переменились. Неизвестно, что кому пригодится. Девочки тоже нынче строят корабли!
- А пуговицу пришить не умеют, - сказал отец, но уже не сердито, а с усмешкой.
Деда он слушал почтительно, никогда не повышал при нем голоса. Хотя был человеком суровым и не очень-то покладистым. Волосы у отца черные, с ранней проседью, падают на лоб, прикрывая глаза. Улыбается он редко, беглой скупой улыбкой. Если заговорит, то Кайя от радости и смущения становится косноязычной. Отвечает, а сама спотыкается на каждом слове, как маленькая. Иногда ей хочется совершить что-нибудь особенное - ради отца! Чтобы он похвалил ее. Дедушка для нее добрый товарищ и друг, а отец существо малопонятное. Но самое любимое и главное в жизни!
...Когда наконец лодка была спущена на воду, она поплыла между другими, обветренными и побуревшими, как белый лебедь среди утиц.
Неправда, что удивление покидает мир! Неудивительны лишь радио и телевидение, мы к ним быстро привыкли. Но остаются сказки, остается огромный живой мир. Способность удивляться заключена в самой природе человека, потому что это соединяет его со Вселенной. На море или в лесу под действием воздуха и света человек, очнувшись, как бы приходит в себя...
Лодка была полна тишины - никакого тарахтения мотора, даже не слышно плеска весел и скрипа уключин. Вода звенит едва-едва, легко, как от растопыренных пальцев, когда Кайя полощет ладонь за бортом.
Солнце все плотнее уходило за облака. Но пока лодка шла по проливу между берегом и Островком, не чувствовалось ни качки, ни ветра.
Дед в соломенной шляпе и босиком травит шкоты и выбирает галсы, то есть попеременно тянет подветренную и наветренную снасть. Парус, еще слабо натянутый, лениво дышит над водой, то опуская, то поднимая парусиновую грудь.
Вдали промчалась "Ракета" белой искрой.
- Нам бы такую скорость! - вздыхает Кайя.
Дед отзывается назидательно:
- Скорость, стрекоза, можно понимать по-разному. Когда корабль тонет, уходит под воду, это представляется бесконечным. Особенно долго тянутся последние секунды: погружается палуба, потом рубка, слышны треск, шум. И все это лишь одна секунда!
- Ты разве видел, как тонет корабль?
- Видел, - отозвался он, отворотившись.
Начал накрапывать дождь. Но редкие капли, казалось, сами собою высыхали на ветру. Теперь на береговом мысу издали был виден лишь полосатый столб маяка. А в открытом море, где-то за краем тучи, на солнечной полосе светло, сияюще, словно в полной неподвижности стояла далекая бригантина, одетая тремя парусами.
- А у бригантины, - поясняет дед, - две мачты.
При повороте парус свистнул тугим, почти одушевленным голосом, и встречная волна, разбиваясь о борт, взлетела белым факелом. Они очутились в окошке под светлым небом, море здесь словно посыпано блескучим битым стеклом.
Парус снова затрепетал и принялся часто, мелко бить в ладоши. "Ладушки, ладушки" - подпевал ему ветер. Но как ни вслушивается Кайя, различить этих слов не может.
1 2 3 4 5 6