ибо каждое из их произведений имеет свое собственное, обособленн
ое существование, и дурное не может ни вытеснить хорошего, ни затмить его.
Философия же, это Ц нечто целое, т. е. некоторое единство, и она имеет дело
с истиной, а не с красотой, Ц существует многоразличная красота, но лишь
одна истина, подобно тому как муз много, а Минерва только одна. Вот отчего
поэт может смело пренебрегать бичеванием дурного, но у философа может яв
иться необходимость делать это. Ибо вошедшее в силу дурное выступает зде
сь с прямой враждою к хорошему, и разрастающийся бурьян заглушает растен
ия полезные. Философия, по своей природе, исключительна, Ц она обосновыв
ает миросозерцание данной эпохи: вот почему господствующая система, как
сыновья султанов, не терпит возле себя никакой другой. К этому присоедин
яется, что суждение здесь в высшей степени трудно, да и самое получение да
нных для него сопряжено с большими усилиями. Если здесь, благодаря уловк
ам, ложь получает себе влияние и наемные Стенторовы голоса повсюду выкри
кивают ее за истинное и подлинное, то этим отравляется дух времени, порча
захватывает все отрасли литературы, останавливается всякий умственный
полет, и против действительно хорошего и настоящего во всякой области в
оздвигается бастион, которого хватает на долгое время «…».
Да, я все более и более склоняюсь к тому мнению, что для философии было бы п
лодотворнее, если бы она перестала быть ремеслом и не выступала более в п
овседневной жизни, представляемая профессорами. Это Ц растение, которо
е, подобно альпийской розе и эдельвейсу, преуспевает лишь на свободном г
орном воздухе, при искусственной же культуре вырождается. Ведь упомянут
ые представители философии в Повседневной жизни представляют ее больш
ей частью только да подобие того, как актер представляет царя. Разве, напр
имер, софисты, с которыми так неустанно боролся Сократ и которых Платон д
елал мишенью своих насмешек, Ц разве они были чем-либо другим, как не про
фессорами философии и риторики? Да и не эту ли, собственно, исконную борьб
у, никогда с тех пор вполне не прекращавшуюся, продолжаю вести еще по сей д
ень и я? Высшие стремления человеческого духа как-то и не уживаются с бары
шом: их благородная природа не может с ним совмещаться. Ц Во всяком случа
е, можно было бы еще допустить университетскую философию, если бы люди, по
ставленные ее учителями, полагали исполнение своего призвания в том, что
бы по примеру других профессоров сообщать подрастающему поколению то, ч
то в данный момент признается в их специальности за истину, т. е. если бы он
и правильно и точно излагали своим слушателям систему последнего по вре
мени действительного философа и обличали им усвоение ее: с этим, говорю я,
можно было бы, конечно, помириться, если бы притом они обнаруживали хоть н
астолько рассудительности или по крайней мере такта, чтобы не считать фи
лософами простых софистов, например, какого-нибудь Фихте, Шеллинга, не го
воря уже о Гегеле. Но не только им обыкновенно недостает указанных качес
тв, но они еще одержимы несчастной фантазией, будто на их обязанности леж
ит самим разыгрывать философов и одарять мир плодами глубокомыслия. Отс
юда и выходят те столь же мизерные, сколько и многочисленные, произведен
ия, в которых дюжинные головы, а иногда даже такие головы, которых нельзя н
азвать и дюжинными, трактуют проблемы, на решение которых в продолжение
тысячелетий направлялись величайшие усилия самых редких умов, одаренн
ых необычайнейшими способностями, забывавших ради любви к истине свою с
обственную личность и страстным исканием света доводивших себя порою д
о темницы и даже эшафота, Ц умов, настолько редких, что история философии
, протекая вот уже два с половиной тысячелетия наряду с историей государ
ства, как ее основной бас, едва может указать столько славных философов, ч
тобы число их составило 1/100 того, сколько политическая история может отме
тить славных государей: ибо это совершенно единичные головы, в которых п
рирода дошла до более отчетливого самосознания, чем в других. Но именно э
ти люди стоят настолько далеко от обычного уровня и толпы, что большинст
во в них получили себе надлежащее признание лишь после своей смерти или
по крайней мере в глубокой старости. Ведь, например, даже истинная, громка
я слава Аристотеля, которая впоследствии распространилась шире, чем вся
кая другая, началась, по всем признакам, лишь спустя 200 лет после его смерти
. Эпикур, имя которого еще теперь известно даже большой публике, до самой с
мерти прожил в Афинах в полной неизвестности. Бруно и Спиноза приобрели
славу только через сто с лишним лет после своей смерти. Даже Давид Юм, при
всей ясности и популярности своего изложения, стал пользоваться автори
тетом только 50-ти лет от роду. хотя его произведения вышли гораздо раньше.
Кант стал знаменитым, когда ему было уже более 60 лет. С университетскими п
рофессорами нашего времени дело идет, конечно, быстрее, Ц ведь им не прих
одится терять времени: именно, один профессор объявляет учение своего пр
оцветающего в соседнем университете коллеги за достигнутую наконец ве
ршину человеческой мудрости, и тот сейчас же становится великим философ
ом и немедленно занимает свое место в истории философии, Ц именно в той и
стории, которую третий коллега подготовляет к ближайшей ярмарке и в кото
рой он, вполне беспристрастно к бессмертным именам мучеников истины, взя
тым из всех столетий, присоединяет достолюбезные имена своих, в данную м
инуту процветающих и хорошо оплачиваемых товарищей, выдавая их за филос
офов, которые тоже могут идти в счет, так как они исписали очень много бума
ги и приобрели общий почет у своих коллег.
1 2 3 4 5 6 7