И сделаю это даже не от
своего имени, а от имени того, кто звал к себе трудящихся и обремененных,
обещая им успокоение. Ибо и он, так же, как и я, не может дать тебе
"повторения", и успокоение, которое он обещал, будет во много раз хуже, чем
те беды, которые ты испытал31. В том, что "этическое" так рассчитывалось с
людьми, спора быть не может. Но тоже не может быть спора, что оно таким
языком никогда не разговаривало и не обнажало так смысл обещанных им людям
блаженств. Стоики и Платон так не говорили. Аристотель в своей "Этике"
ставит условием блаженства определенный minimum житейских благlxxx. Даже
пелагиане, когда бл. Августин сделал слабую, относительно, попытку оспорить
право "этического" раздавать людям высшие блага (quo nos laudabiles vel
vituperabiles sumus)lxxxi, - и именно потому, что они не за страх, а за
совесть действовали, - так защищать этическое не дерзали. И в самом деле:
есть ли то защита или самое чудовищное, безудержное обвинение - под маской
защиты? Этическое ставит условием своего благоволения готовность человека
безропотно покориться всему, что Необходимость принесет ему, - так выявить
природу этического не значит ли пригвоздить его к позорному столбу и навеки
опорочить его? Киргегард, как я указывал уже, настойчиво повторял, что
экзистенциальные истины требуют не прямого высказывания. Он же, мы помним,
заботливо скрывал и не хотел называть конкретным словом то свое реальное
переживание, которому его волей (или, может быть, и какой-нибудь другой
волей) суждено было превратиться во всемирно-историческое событие. И,
по-видимому, у него были все основания так поступать. Может быть, потому,
что он, как царица в сказке Андерсена, прятал свою горошину под
восемьюдесятью перинами, ей пришлось разрастись не только в его глазах, но и
в глазах отдаленных потомков, до таких грандиозных размеров: покажи он ее
всем открыто, никто бы на нее и глядеть не стал. Того больше: когда он ее
извлекал из-под бесчисленных покровов, она и ему казалась - мы об этом
достаточно слышали - ничтожной, скучной, жалкой и смешной. Но скрытая от
человеческих глаз, она приобретала всемирно-историческое значение и для
него, и для других. Он даже забывал свой неистребимый страх и обретал силы и
мужество глядеть в пустые глаза сразившего его Ничто. Нелегко было убедить
ему себя, что не Гегель и спекулятивная философия, а Иов с его воплями ведут
к истине. Нелегко было ему даже на время отказываться от покровительства
этики. А ведь это были только первые шаги. Впереди предстояло труднейшее.
Нужно принять грехопадение - и не такое, каким его принято изображать, а то,
о котором рассказано в Св. Писании, нужно принять Абсурд, нужно вырвать веру
из тисков разума и от веры, Абсурда и Св. Писания ждать того освобождения, в
котором разумное мышление отказало человеку. И все это проделать пред лицом
Необходимости и Этики и того непобедимого страха пред ними, о котором мы
слышали уже. Естественно, если в дальнейшем нам предстоит быть свидетелями
непрямого способа высказывания и тех бесчисленных, странных, не всегда
координированных движений - иной раз почти конвульсивных и судорожных,
которых затеянная им борьба требует. Для Киргегарда разум и этика
превратились, говоря словами Лютера, в bellua qua non occisa homo non potest
vivere ("Чудовище, не убив которое человек не может жить")lxxxii. Отсюда и
идет экзистенциальная философия: человеку нужно не "понять" - а жить, и он
противопоставляет, осмеливается противопоставить свои ridere, lugere и
detestari - пониманию, тому, что добывается философией спекулятивной. И Св.
Писание благословляет его на этот подвиг: justus ex fide vivit ("Праведник
жив будет верой"), говорит нам пророк, а за пророком апостолlxxxiii. И еще:
если у вас будет вера с горчичное зерно, то не будет для вас ничего
невозможного - (?(?( ?((((("((( ?(<(lxxxiv.
V. ДВИЖЕНИЕ ВЕРЫ
Я не могу осуществить движение веры; я не могу закрыть глаза и без
оглядки броситься в бездну Абсурда.
Киргегард
От Иова путь ведет к отцу веры, Аврааму, и к его страшной жертве. Вся
книга "Страх и Трепет", заглавие которой взято из Библии32, посвящена
Аврааму. Уже с Иовом было трудно, очень трудно: мы помним, каких усилий
стоила Киргегарду его решимость противопоставить слезы и проклятия Иова
спокойному и трезвому мышлению Гегеля. Но от Авраама потребовалось больше,
много больше, чем от Иова. Иову его беды были ниспосланы внешней,
посторонней силой - Авраам сам заносит нож над тем, кто ему был дороже всего
на свете. От Иова люди бегут, и даже "этическое", чувствуя свое полное
бессилие, незаметно отстраняется от него. От Авраама же люди не бежать
должны, а ополчиться против него, этика же не только отстраняется от него,
она его предает проклятию. На суд этики - Авраам величайший из преступников,
отверженнейший из людей: сыноубийца. Помочь человеку этика не умеет, но, мы
знаем, она располагает достаточными средствами, чтобы замучить того, кто не
угодил ей. Авраам одновременно и несчастнейший, и преступнейший из людей: он
теряет любимого сына, надежду и опору старости, и, вместе с тем, он, как и
Киргегард, теряет свою честь и свою гордость.
Кто такой этот таинственный Авраам и что это за загадочная Книга, в
которой дело Авраама не заклеймено позорным именем, которого оно заслужило,
а прославлено и возвеличено, в поучение и назидание потомству? Напомню уже
приведенные мною раз слова Киргегарда: "Авраам своим поступком переходит
границы этического.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109