чем меньше оно может дать, тем больше оно
требует. Если бы Киргегард в этом случае тоже захотел "идти до конца", он
должен был бы и на евангельские слова о солнце, восходящем и над
праведниками, и над грешниками, ответить так же, как он ответил Фальстафу.
И, в сущности, - выражения другие - но смысл его страстных "назидательных
речей", собранных в книге "Жизнь и деяния любви"cxxxii, сводится к этому.
Она вся целиком посвящена развитию того положения, что сущность отношения
человека к Богу определяется заповедью: "ты должен любить". Ты должен любить
Бога, ты должен любить ближнего, ты должен любить страдания и ужасы жизни,
ты должен, ты должен, ты должен. Когда Киргегард начинает говорить на тему
"ты должен" - он неисчерпаем. Мысль о том, что из отношения человека к Богу
может быть устранен момент "ты должен", представляется ему подавляющей,
прямо чудовищной. Он не боится открыто заявить: "Отвратительное время
крепостного права - прошло, человечество думает, что оно сделает еще шаг
вперед, если оно отменит зависимость людей от Бога, которому каждый из нас
принадлежит (не по рождению, а потому, что создан из ничего), и в такой
мере, в какой ни один раб не принадлежал своему земному господину"73. В Св.
Писании Киргегард этого найти не мог. Там сказано: вы боги и сыны Всевышнего
все выcxxxiii - и в Евангелии Иоанна (X, 34) повторено (((... (tm)(((cxxxiv.
Если мы вспомним, что еще раньше Киргегард писал, что "этика рассматривает
каждого человека как своего крепостного", то мы без труда догадаемся, откуда
пришла Киргегарду навязчивая идея отождествлять отношения человека к Богу с
отношением крепостного к своему хозяину. И в этом есть своего рода
строжайшая последовательность: отношение человека к заповедям этического,
как и "законам" разума, есть отношение безусловного, рабского подчинения,
тем более страшное и уничтожающее человека, что ни мораль, ни разум и сами
не могут ничем поступиться в своих требованиях: у них ведь нет воли.
Киргегард только не прав, утверждая, что люди из своего отношения к Богу
вытравили этическое "ты должен". Как раз наоборот: из всего, что у людей
связывалось с представлением о Боге, только одно "ты должен" и уцелело для
современного человека. Бог сам давно уже для многих перестал существовать,
но "ты должен" пережило и Бога. Киргегард и на Фальстафа мог обрушиться со
своим "ты должен" и так повелительно говорил, что, пожалуй, мог бы пронять
даже жирного рыцаря. Во всяком случае, Фальстаф скорее поверил бы Киргегарду
и его грозной "вечности", поглощающей все преходящее, чем рассказам Св.
Писания о Боге, без воли которого и волос не упадет с головы человека. Ибо и
"опыт", и "разумение" непрестанно подтверждают Фальстафу, что в мире есть
какая-то сила, равнодушно отнимающая у людей самое для них дорогое, а такой
силы, которая отнятое возвращает, нет. Фальстафа, конечно, никак не убедить,
что разумению и опыту можно противопоставить Абсурд. Он, может быть, Платона
и не читал, но он достаточно прозорлив, чтобы понять, что самое большое
несчастье для человека - это стать (((Т((((('ом и вверить свою судьбу
Абсурду. Он, как и всякий умный человек, ясно видит, что борьба с
объективной истиной ни к чему привести не может и что объективная истина
держится властью несотворенной и никогда ни пред чем не отступающей
Необходимости. При некотором философском образовании он без труда разглядит
органическую связь между необходимым и этическим, ибо эта связь
устанавливается разумом, все благодеяния которого он превосходно оценил за
свою долгую жизнь. Но Киргегард высмеивал объективность. "Суеверие
приписывает объективности власть головы Медузы, превращающей субъективность
в камень, а отсутствие свободы лишает человека возможности разрушить
чары"74, - говорил он в "Страхе и трепете". Он же уверял нас, что "только
заключения страсти, только они одни таковы, что на них можно полагаться"75.
И как много, как вдохновенно он говорил об этом! И все-таки этическое его
соблазнило - соблазнило как раз тем, против чего он предостерегал и себя, и
других: своей объективностью, своей неизменностью. В абсолютном, ничем не
обусловленном, ни с чем не считающемся "ты должен" этического кроется тот же
непреложный, неумолимый, для всех обязательный "закон", которым держатся и
возвещаемые разумом невозможности. Кант, отыскавший синтетические суждения a
priori в разуме теоретическом, обеспечил практическому разуму категорические
императивы, вполне удовлетворяющие все нужды воспеваемого Киргегардом
"этического". Только по недоразумению (может быть, и не вполне
неумышленному) Киргегард, который хорошо знал Канта, мог жаловаться, что
философия устранила этическое. Наоборот, нигде этическому не оказывали
такого разумного и почетного приема, как в областях, на которые простиралась
власть умозрительной философии. Об этом свидетельствует даже "имморалист"
Нитше: стоит, говорит он, этическому только кивнуть головой, и оно переманит
на свою сторону самого "свободного" мыслителя. И тут еще раз нужно
подчеркнуть: очарование этического держится единственно и исключительно его
связью с Необходимостью. Когда и поскольку Киргегард испытывал, что
молодость к нему никогда не вернется, что сам Бог может простить, может
забыть грехи, но не может сделать однажды бывшее не бывшим - а, как мы
видели, такое состояние не раз им овладевало, - он забывал и Авраама, и
Иова, и бедного юношу, полюбившего царскую дочь, и без оглядки бежал обратно
к Сократу и перетолковывал Св.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109