Все, что есть "страшного" в Писании, - не
страшно, ибо оно от Бога. Даже наоборот: "страшное" Писания влечет
Киргегарда к себе с неотразимой силой. Как известно, отец Киргегарда,
доведенный до отчаяния нуждой и жестокостью людей, у которых он в детстве
находился в услужении, совсем мальчиком еще проклял Бога85. Старик не умел
или не хотел скрыть от детей это ужасное событие своего детства - и молодой
Серен всю жизнь свою принужден был вспоминать о грехе своего отца как о
собственном. И не только не спорил тут с Богом, возложившим на него
ответственность за несовершенное им действие, но не хотел даже допустить
возможности спора. "Жизнь, - пишет он, - громким голосом подтверждает то,
чему учит Писание, что Бог взыскует вину отцов на детях до третьего и
четвертого поколения. И напрасно пробуют отделаться от скрытого тут ужаса
болтовней о том, что это еврейское учение. Христианство никогда не
утверждало, что оно ставит человека в привилегированное положение, давая ему
возможность во всех внешних делах начинать с самого начала"86. И так всегда
у него: там, где здравый смысл и "естественная справедливость" возмущаются
против того "страшного", против тех "громов Божиих", которые доносятся со
страниц Св. Писания, - там мысль Киргегарда всегда находит то, что ей, что
человеку нужнее всего, находит "единое на потребу". Конечно, очень
соблазнительно отделаться от Киргегарда и всех его прозрений ссылкой на
преувеличенную, исключительную восприимчивость, постоянную спутницу
нервного, болезненного расстройства. И если мы подойдем к мышлению
Киргегарда с нашими обычными критериями, то от него мало что останется. Все
ужасы, испытанные им, могут быть тогда легко отведены. Он и сам нам говорил,
что люди не выносят того, о чем им рассказывают безумие и смерть. Может
быть, в известном смысле, т.е. "практически", люди и правы: но у них нет сил
привести безумие и смерть к молчанию. Их можно отогнать на время, но они
вернутся и, вернувшись, сделают свое дело, поставят пред человеком вопросы,
о которых он предпочел бы навсегда забыть. Киргегарду все это известно: "Мне
противны, - писал он в "Этапах жизненного пути", - торопящиеся священники
или советники из мирян, которые хотят избавить человека от страха перед
страшным. Кто хочет добиться чего-нибудь в этой жизни, тому, правда, лучше о
страшном забыть. Но кто ставит себе религиозные задачи, тот должен открыть
свою душу страшному"87.
И бесспорно: "религиозное" таинственными узами связано со страшным. Это
не было скрыто и от греков: Платон даже определил философию как (((?((
(((?(((cxliv, как упражнение в смерти, и тот загадочный ((((((?(((((, о
котором нам напомнил Киргегард, был гораздо ближе к Платону, чем иной раз
может показаться, а для Киргегарда он даже был как бы предтечей св. Бернарда
Клервосскогоcxlv. Но - и тут мы снова возвращаемся к основному вопросу: что
делать человеку пред лицом ужасов бытия? Греки искали спасения в (?(((((((е:
освобождении от привязанности к преходящему и конечному, по самому существу
своему обреченному на гибель. Грекам казалась безумием всякая попытка
восстания против Необходимости, покорившей себе даже богов. Их мудрость вела
к отречению, вне которого они для человека не находили исхода. Для
Киргегарда греческая мудрость была неприемлема. Он хотел думать, он хотел,
чтоб все думали, что для Бога нет Необходимости. И все же он - от имени
христианства - звал к блаженству (?(((((('а, очищения. Но - загадочным
образом - в противоположность грекам и огромному, подавляющему большинству
христианских проповедников отречения он изображал "блаженство" людей,
прошедших через очищение, в таких потрясающе мрачных красках, от которых
приходили в страх и трепет - и отнюдь притом не благоговейный, а житейский,
почти животный - даже самые страстные поклонники его. Киргегард не мог
остановиться на середине, на тех "более или менее", в которых люди привыкли
укрываться от зовов и тайн бытия. Если Необходимость - премирна, если над
ней нет управы, то не только блаженство, уготовленное для людей
христианством, хуже самых ужасных мук, какие только может придумать
распаленное воображение, - но таково же и блаженство Бога.
Жизнь Христа есть одна непрерывная, неудачная любовь, как и жизнь Серена
Киргегарда. И в Христе, единородном сыне Божием, живет "тихое отчаяние". И
над ним тяготеет то же проклятие, что над человеком, он бессилен, хочет, но
не может, протягивает руку к дереву жизни, но срывает плод с дерева
познания, и все действительное превращается в постоянно ускользающую от него
тень. Выхода другого нет, нужно принять бессилие людей, нужно принять
бессилие Бога и в этом видеть блаженство. Не огорчаться ужасами жизни, а
искать их, как искал их Бог, для того именно и воплотившийся в человеческий
образ. Бессмертие и вечная жизнь - в этическом. Над всем царит идея
добровольной жертвы. И не той, которая направляла Авраама, когда он занес
нож на Исааком. Авраам верил, что если он даже убьет сына - он ему будет
возвращен: для Бога нет невозможного. Такая жертва угодна Богу, но этическое
такой жертвы не приемлет. Этическое, гордое своим бессилием, запрещает
человеку думать о Боге, для которого все возможно. Авраам должен принести
сына в жертву Богу, для которого, как и для людей, вернуть к жизни убитого -
абсолютная невозможность. Бог может проливать слезы, сокрушаться - сделать
он не может ничего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109