Пред лицом Божиим всякая
необходимость обнаруживает свою истинную сущность и обнажается, как пустое и
бессодержательное Ничто. Даже допущение, что закон противоречия или принцип
- quod factum est infectum esse nequit ("однажды бывшее не может стать
небывшим") может в каком бы то ни было смысле связать и к чему-нибудь
обязать Бога, представлялось ему как отвержение, как вызов Св. Писанию и как
величайший соблазн: cupiditas scientiae, который привел человека к падению.
Qui vitiorum omnium catervas moliebatur inducere, cupiditatem scientiae
quasi ducem exercitus posuit, sieque per eam infelici mundo cunctas
iniquitatum turmas invexit ("Тот, кто ввел полчища пороков, поставил во
главе их, точно вождя войск, жажду знания и таким образом обрек несчастный
мир на огромное множество бедствий"). В том, в чем кантовская "критика"
усматривала природное назначение "чистого разума", в чем теологи видели и
видят до сих пор partem meliorem nostram, в жажде познания, открывающего
нам, что существующее необходимо должно существовать так (как оно
существует), а не иначе, - глаз средневекового монаха разглядел первородный
грех, от которого содрогнулась вся душа его, как от разлагающего дыхания
смерти и уничтожения. Нет такого - ни идеального, ни реального начала,
которое было бы прежде Бога, стояло бы над Богом. Вся власть, какая есть во
вселенной, принадлежит Богу: Бог всегда повелевает, никогда не повинуется.
Всякая попытка поставить что бы то ни было над Богом - все равно, еще раз
повторю - будет ли оно идеальным или материальным, - приводит к "мерзости
запустения". Оттого, когда Христа спросили, в чем первая заповедь, он
ответил, повторивши громовое: "audi Israel"ccviii, разбивающее вдребезги и
познание чистого разума, и все необходимости, на которых познание чистого
разума держится. Так же воспринимал Писание и Тертуллиан, у которого
Киргегард заимствовал свою идею об Абсурде, как провозвестник того, что для
Бога все возможно. Правда, Тертуллиан не говорил credo quia absurdum - слов,
которые Киргегард, как и почти все его современники, ему приписывали. Но у
него в "De carne Christi" мы встречаем ту же мысль, облеченную в форму еще
более вызывающую. Я уже приводил эти словаccix, но ввиду тесной связи
киргегардского учения об Абсурде с тертуллиановским подходом к библейскому
откровению мне приходится сейчас снова привести эти единственные в своем
роде даже и в богословских писаниях строки: Crucifixus est Dei filius; non
pudet, quia pudendum est. Et mortuus est Dei fillius; prorsus credibile quia
ineptum est. Et sepultus ressurexit; certum est, quia impossibile ("Распят
Сын Божий, не стыдно, потому что постыдно. И умер Сын Божий; оттого и
заслуживает веры, что бессмысленно. И похороненный воскрес; несомненно,
потому что невозможно"). Тут, с почти нестерпимой для смертного резкостью и
напряжением, обнажается смысл библейского "слушай, Израиль". Брось свои
представления о постыдном, бессмысленном, невозможном, забудь свои вечные
истины: все они от лукавого, все от плодов запретного дерева. Чем больше
станешь ты считаться со своим "познанием" о добром и злом, о разумном и
безумном, о возможном и невозможном, тем дальше будешь ты от источника жизни
и тем сильнее окажется над тобой власть Ничто. Самый гениальный, самый
добродетельный человек есть самый страшный грешник. Между Афинами и
Иерусалимом нет и не должно быть мира. Из Афин - разумная истина, из
Иерусалима - откровение. Откровение не вмещается в рамки разумных истин: оно
их взрывает. И откровение не боится разумных истин: на все их pudendum,
ineptum et impossibile оно отвечает своими властными non pudet, prorsus
credibile и венчающим все certum, и обычные категории мышления начинают
казаться нам густым туманом, обволакивающим бессильное и немощное, но всем
представляющееся грозным и непреодолимым Ничто.
Ни Тертуллиан, ни Петр Дамиани, ни все другие, которые шли с ними и за
ними, не победили в истории. Но я опять спрошу: не в этих ли, так редко
доходящих до нас голосах последняя, больше всего нужная нам правда? И не
скрывается ли под нашим pudet, ineptum, impossibile, которые история так
заботливо оберегает, bellua, qua non occisa homo non potest vivere?
Киргегард, решившийся провозгласить, что для Бога все возможно, отошел от
большой дороги, по которой продвигается мыслящее, даже христиански мыслящее
человечество. Для него "торжествующее", "победившее", признанное
христианство было христианством, отменившим Христа, т.е. Бога. Но на не
ведомых никому путях или в пустынях, где никто никаких путей не прокладывал,
до него доносились беззвучные голоса людей, никому не ведомых, никому не
нужных. Людей, которые имели "мужество" глядеть на то, что нам открывают
безумие и смерть. Они видели и слышали такое, чего никто никогда не видел и
не слышал. Оттого у них нет общего со всеми, даже между собой языка: это
люди, "выпавшие из общего", как выражается Киргегард111. Все "отклоняют"
чудо, чтоб лицезреть чистое милосердие, которое ничего сделать не может, и
радоваться ему. В нашем мире, где нет чудесного, милосердие и любовь
беспомощны и бессильны и, кроме "духовного" удовлетворения, ничего дать не
могут человеку. Чтоб вернуть им силу и мощь, которых они заслуживают, нужно
отклонить все "утешения" этики, прикрывающие собой "невозможности" разума,
покорившегося несуществующему Ничто. Трудно, безмерно трудно отказаться от
разума и сознания своей праведности: это ведь и значит "выпасть из общего".
Пока человек идет со всеми, он чувствует прочность, крепость, опору - у него
есть "почва под ногами". Он поддерживает всех - но в еще большей мере все
его поддерживают:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109