Юноша очень доволен, когда я возвращаю ему свиток. Я же не разделяю его радости – я отдала бы жизнь, чтобы узнать, что же заключает в себе странная вещь, которая не кажется мне сколько-нибудь ценной. Но я слишком застенчива, чтобы спросить его об этом. Он же как будто читает просьбу в моих глазах, разворачивает свиток и показывает мне. Нет, Рени, ты не можешь себе представить, как я была ошеломлена! Он показывает мне мою деревню, Рени, с ее хижинами и деревьями, и да, да, там есть и Параху, со своей длинной, острой бородой, а за ним стоит Ити, Ити во всей своей толщине, со слоновьими ногами и жиром, который складками свисает со всего тела, с рук и ног. Я натерпелась страха от этой женщины, но тем не менее часто исподтишка смеялась над ней. Но теперь, когда я снова увидела ее здесь, на этой безжалостной картине, то внезапно поняла, что она заслуживает не боязни или насмешек, а глубокого сострадания.
Мое удивление и изумление обрадовали художника, а когда я искоса посмотрела на него и спросила:
– Это колдовство? Он рассмеялся.
– Да нет же, – приветливо сказал он, – это не колдовство! Это для храма царицы!
Он взял тростниковую палочку, которая торчала у него за ухом, обмакнул ее в сосуд, полный черной жидкости, и у меня на глазах нарисовал корабль, на котором мы плыли, затем мою обезьяну, сидевшую на реях и наблюдавшую за ним. Я увидела, как штрих за штрихом появлялось на ярко-белой поверхности развернутого свитка все то, что находилось вокруг меня.
Он заметил, какую радость доставляют мне эти картины, а возгласы удивления, которыми я сопровождала его действия, развеселили его.
– Как зовут тебя, дитя? – поинтересовался он. А когда я шепотом ответила:
– Мелит.
Он вопросительно повторил:
– Me…лит?
Я сказала, что ему трудно выговорить это слово, потому что в его языке нет звука «л». Он немного помолчал и напряженно посмотрел на воду, как будто что-то от него ускользало, а затем повернулся ко мне со словами:
– Тебя нужно звать не Мелит, а Мерит! Это тебе подходит!
Тогда я еще не знала, что слово «мерит» означает «возлюбленная», и, конечно, не могла задуматься над тем, почему оно подходит мне больше, чем мое прежнее имя. Но я не успела спросить его об этом, потому что он вдруг как-то странно взглянул на меня, и я увидела, как из-под его тростинки появляются голова, рука и плечо. Я сообразила, что это будет мой портрет, и страх шевельнулся во мне: а вдруг он нашлет на меня злые чары и околдует меня или причинит мне еще какое-нибудь неведомое зло? Я закричала и не оглядываясь бросилась прочь. Он же что-то говорил и смеялся вдогонку.
Позже я спросила у матросов, кто этот необычный юноша. Они рассказали, что его зовут Ипуки и что он будет расписывать храм царицы картинами из Страны бога.
В следующие дни я избегала его. Но имя, которое он мне дал, осталось за мною. Даже моя мать и братья постепенно привыкли к нему.
Я не знаю, как долго длилось наше путешествие и где оно закончилось. Я еще смутно помню, что была буря, которую я перенесла, находясь в трюме корабля. Мычали коровы, лаяли собаки, нас бросало с одной стороны трюма на другую, и я так сильно ударилась о какую-то балку, что на голове у меня вскочила большая шишка. А вслед за тем я вижу, как мать ведет меня за руку по бесконечной, знойной, каменистой дороге.
Наш караван кажется нескончаемым. Быков запрягли в сани, по четыре или шесть в одной упряжке, потому что дорога неровная, а грузы всей тяжестью давят на полозья. Ослов тоже нагрузили – на боках животных висят туго набитые мешки, достающие почти до земли. Ослы задыхаются, становятся строптивыми, останавливаются. Тогда их бьют палками. Но основной груз приходится нести людям. На них нагружают столько, сколько они в силах выдержать, и они шаг за шагом неуклонно продвигаются вперед.
Иногда же груз тяжелее того, что способен поднять один человек. Как, скажем, понесет он большое ладановое дерево, которое вместе с корнями и землей сидит в кадке? Поэтому дерево привязывают к длинному шесту, который кладут себе на плечи сразу четыре человека. Они идут в ногу друг за другом, и дерево раскачивается в такт их шагам. Издали все это выглядит очень красиво. Похоже на праздничную процессию в честь богов! Вот только никто не поет! Все песни смолкли, а дыхание тяжело и прерывисто.
Неужели это и есть Земля людей? Глубокая, высохшая долина, где не растет ни стебелька, где не благоухают цветы и только то тут, то там попадается сухой, колючий кустарник? А справа и слева – голые скалы, которые мерцают порой серым, порой красным, но чаще всего густым темно-зеленым цветом. Как будто они подражают краскам жизни, но не могут полностью освободиться от красок смерти.
К вечеру первого дня мы пришли к охраняемому людьми колодцу. Нехси вышел из носилок и приказал прежде всего напоить ладановые деревья – их листва уже начала вянуть от зноя и пыли. И только после этого люди и животные получили считанные капли безвкусной воды.
Здесь мы отдохнули несколько часов и снова пустились в дорогу задолго до того, как поблекли звезды, потому что ночью стояла приятная прохлада, а путь освещали факелы. Полозья саней надсадно скрежетали по камням и гальке, и только крики погонщиков прерывали время от времени эту раздирающую слух музыку. Когда вставало солнце, мы прятались в тени скал. Но позднее, когда оно посылало в долину прямые лучи, от него не было спасения нигде – даже за телами животных, которые в самые знойные часы в изнеможении ложились на землю под немилосердно горячим небом и отдыхали.
Неужели это действительно была Земля людей? Куда ни посмотри, нигде не было видно никого, кроме нас, шедших по долине длинным караваном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51