С годами эти сеансы ночного пения становились все реже, пока не прекратились совсем. Неужели — опять?
Полковник взял со стола подсвечник с горящей свечой и отправился в комнату дочери.
Бенджамен не ошибся — Элен и не думала петь. Она встретила отца, размазывая слезы по щекам, шмыгая носом и комкая в руках мокрый платок.
— Извини меня за это странное вторжение, но я не мог удержаться, когда Бенджамен сказал мне, что ты плачешь у себя.
— Ну что ты, папа, хорошо, что ты пришел.
— Между нами давно нет никаких тайн. Мне было неприятно узнать, что моя дочь всю ночь рыдает напролет. Ты больше не доверяешь своему старому отцу?
— Нет, папа, нет тут никаких тайн. Просто я не хотела тебя волновать.
— Я все равно уже здесь и все равно волнуюсь. Рассказывай.
Элен еще раз вытерла платком глаза и шмыгающий нос.
— Просто я проснулась от страха за Энтони. Сначала я подумала, что мне это просто приснилось, но и наяву страх не проходил. Наоборот, он становился все сильнее, и тогда я не выдержала.
— Честно говоря, я не представляю себе, что может угрожать офицеру, находящемуся на борту шестидесятипушечного военного корабля.
Элен ничего не ответила, по ее щекам снова потекли слезы. Полковник, собиравшийся высмеять эти «девичьи страхи», передумал. Он прожил такую жизнь, которая не способствовала вере во всякого рода сверхъестественные и магнетические штуки, он готов был поклясться, что все приснившееся его дочери не стоит никаких слез, но вместе с тем ему стало чуть-чуть не по себе.
— Ладно, Элен, мы сейчас все равно не в состоянии выяснить, имеют ли какое-нибудь основание твои страхи и слезы. Подождем, когда Энтони вернется, и спросим у него, что с ним происходило вечером сегодняшнего дня. А пока тебе нужно выпить отвара иербалуисы и попытаться заснуть. Договорились?
Элен кивнула, хлюпая носом.
Только вернувшись к себе в кабинет и устроившись поудобнее в своем кресле, сэр Фаренгейт понял причину своего собственного волнения: ему показалась странной слишком горячая чувствительность сестры к судьбе брата. Самые любящие, самые самоотверженные сестры спокойно спят в такие ночи. Сердце старика застучало сильнее. Явно здесь возникло что-то сверх обычной родственной привязанности, и это обещает в будущем дополнительные неприятные или, может быть, опасные сложности.
И главное, не исключено, что с Энтони и в самом деле что-то случилось.
— Ну что же, молодой человек, давайте поговорим серьезно. Вы не против?
Энтони, связанный волосяной гватемальской веревкой, сидел на полу, прислонившись спиной к стене. Напротив него за простым дощатым столом располагался говоривший — тот самый главарь в грязном офицерском мундире. На столе потрескивала простая сальная свеча.
У входа в помещение стояли двое бандитского вида парней с заткнутыми за пояс пистолетами и в косынках из красной бумажной материи.
За окнами звенели цикады в тропической ночи.
— Для начала позвольте представиться. Ваше имя мне известно, было бы невежливым скрывать в этой ситуации свое. Меня зовут Джерри Биллингхэм. Вам эти звуки ничего не говорят?
— Вы англичанин?
— Чистокровный. Но вас это не должно радовать. И если вы связываете свои планы на спасение с фактом моей национальной принадлежности, то зря. Я не нахожусь на службе у короля Карла, богоспасаемого монарха моей далекой родины. Более того, я в свое время дезертировал с корабля, принадлежавшего флоту вышеуказанного короля.
— Ах, да… — Энтони вспомнил эту фамилию. — Судя по отзывам, которые мне довелось слышать, вы, мистер, первостатейный негодяй.
Биллингхэм захохотал с видимым удовольствием, показывая желтые прокуренные зубы. Пламя свечи заколебалось, громадные тени зашатались на стенах. Один из вооруженных людей, стоявших у входа, сделал угрожающий шаг в сторону пленника.
— Постой, Дик, какой ты все-таки нетерпеливый. Неужели ты не понимаешь, что это — не просто пленник, это — мешок с деньгами.
Дик глухо выругался, возвращаясь на место.
Слова Биллингхэма заинтересовали Энтони.
— Что вы имеете в виду, господин дезертир?
— Не будем темнить, дружище. Я имею в виду, что его высокопревосходительство губернатор Ямайки славится чадолюбием. Поэтому сто, допустим, тысяч песо ему будет ничуть не жаль выложить за голову своего единственного, насколько мне известно, сына.
Энтони нервно пошевелился, пытаясь освободить скрученные за спиной руки. Но скоро понял, что связывали его профессионалы своего дела.
Биллингхэм между тем продолжал:
— Кроме того, известно не только мне, а повсеместно, кем был в свое время капитан Фаренгейт. Согласитесь, юноша, мне было бы просто неловко просить меньше ста тысяч со своего коллеги, хотя бы и бывшего.
— Грязная свинья!
Биллингхэм почесал небритую щеку.
— Вы знаете, связанному человеку не следует слишком уж развязывать свой язык…
— Ты еще будешь болтаться на виселице, я уже вижу веревку на твоей шее.
— Дик!
— Да, капитан.
— Что ты стоишь, каналья. Ты что, не слышишь, как оскорбляют твоего капитана?!
— Это же мешок с деньгами.
— Даже от мешка с деньгами я не собираюсь выслушивать ничего подобного!
Наконец сообразивший, в чем дело, головорез решительно шагнул вперед.
— Выбить ему зубы, сэр?
Биллингхэм грустно вздохнул.
— Достаточно будет завязать рот.
Рано утром следующего дня «Медуза», двадцатичетырехпушечный капер под командованием капитана Биллингхэма, вышел из глубокой извилистой лагуны, где он прятался от вчерашнего шторма. Небо было высокое и чистое, обычная в это время духота смягчилась. С трудом скрывая приятное возбуждение, капитан прогуливался по шкафуту, отдавая время от времени необходимые указания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15