..
Я познакомился с Юлией за полгода до того, как она проглотила пастилку сулемы, раствора которой вполне хватило бы, чтобы отравить весь персонал моей клиники.
Юлия была — не знаю, как бы это сказать поточнее,— моей воспитанницей или подопечной, что-то вроде этого, во всяком случае, никак уж не пациенткой; я наблюдал ее скорее профилактически, хотя и это не совсем так, поскольку она ни разу не болела, и я, скорее, оберегал ее от инфекций.
Обстоятельства нашей первой встречи довольно-таки будничные, необыкновенные только тем, что они произошли именно с нами.
Это случилось вскоре после того, как я открыл и оборудовал клинику.
Однажды в майский полдень я возвращался с обеда из одного ресторанчика на Вацлавской площади и под балюстрадой Музея, у самого фонтана приметил весьма странную картину.
Одетая в поношенное, знавшее лучшие времена платье, мать трогательно расставалась с дочкой — столько нежности и боли было в этом прощанье, что оно было бы уместным на вокзале перед отъездом на другой конец Европы, а еще более — в порту перед отплытием в Америку, куда любящая мамаша вынуждена послать обожаемую дочку одну-одинешеньку, или, скажем, у ворот монастыря, куда юная дева удаляется навсегда, и им уже не суждено свидеться на этом свете...
Я подумал — да это просто картина, выхваченная из анналов человеческого горя и нищеты, под которой недостает текста!
И я немедленно составил его сам: мать, конечно, вдова, которая когда-то по бедности отдала дочь на воспитание богатым бездетным супругам, а теперь имеет право видеть ее лишь раз в год. Это подсказывала мне и гораздо более приличная одежда девушки, и ее, похоже, испуганное отчуждение, мешавшее быть столь же искренней в проявлении своих чувств.
В материнском отчаянии было нечто душераздирающее.
Несчастная, обиженная судьбой женщина заливалась горючими слезами, гладила по щекам дочку, которой смела лишь коснуться, снова и снова целовала ее в губки и не могла от нее оторваться, пока наконец истово не перекрестила ее лоб, губы и грудь и, поцеловав еще раз, произнесла срывающимся голосом:
— Иди же, голубка моя, да благословит тебя господь!
Они уже было разошлись, как вдруг мать закричала истошным голосом:
— Юленька, постой, подожди! Еще хоть разочек! Сойдя с тротуара, она догнала дочку и еще раз перекрестила.
Когда Юленька обернулась и я вгляделся в испуганное смуглое личико, в душе у меня что-то защемило.
Эту девушку я уже где-то видел, и не раз!
Напрасно напрягал я память — понимая, что разгадка скрыта в сфере подсознательных ощущений, в области чувств и эмоций. Ей так и не суждено было пробиться на свет божий из темноты подсознания, и я, отбросив зародившееся предположение как ошибочное, сказал себе: «Вздор! Эти две женщины наверняка пражанки, а я провел семь последних лет на чужбине — в парижских, лондонских и берлинских клиниках. И потом, семь лет назад Юленька была в лучшем случае девятилетней девчонкой!»
Но все-таки я едва удержался, чтобы не пойти вслед за ней: неповторимая легкость ее торопливой походки при неброскости форм (которые придают столько очарования шагу молоденьких девушек) — вы ведь помните, что Юленька была необычайно стройна,— вновь подтвердила отринутое мною предположение: я и в самом деле ее уже видел, притом не однажды.
Я взял себя в руки и, несмотря на обилие ждавших меня дел, остался стоять у фонтана, под балюстрадой Музея как зачарованный, пока она не смешалась с толпой прохожих внизу, на левой стороне тротуара.
Наконец я повернулся, чтобы пойти по своим делам — и что же? Кто же, вы думаете, стоял возле меня?
Безутешная маменька!
Еще мгновение — и у меня с уст сорвался бы вопрос, который мог все объяснить, но странный взгляд этой... этой пани поостерег меня.
От ее трагической скорби на лице не осталось и следа, однако в долгом взгляде, которым она окинула меня, было столько нескрываемой гордости за красавицу-дочь, столько благодарности за мое восхищение ею, что это неприятно задело меня и даже вызвало брезгливость.
Я пошел прочь, досадуя на то, что я, солидный тридцатипятилетний мужчина, позволил себе в присутствии матери засмотреться на девушку похотливым — якобы похотливым — взглядом! И мать это обстоятельство не иначе как радовало!
С противоречивыми, дотоле несвойственными мне чувствами я поспешил по своим делам — в тот день мне предстояло договориться о закупке двадцати тюфяков для своей клиники и много прочих забот.
Я напрочь позабыл об этом эпизоде и даже во сне не мог предположить, что он в тот же день еще раз настоятельно всплывет перед глазами и разрешится самым удивительным образом.
Я возвращался домой довольно поздно, плотно отужинав в винном погребке.
И хотя к клинике «На Барвинке» проще было идти нижней дорогой по набережной, мне захотелось подняться в гору, чтобы насладиться прекрасной байской ночью, и я, как дитя, радовался тому, что, налюбовавшись вволю Прагой, залитой светом полной луны, и серебристыми речными порогами, я, отворив верхнюю калитку в высокой ограде Барвинки, войду в ее роскошный сад.
В свое время именно сад настолько очаровал меня, что я, не колеблясь, купил этот участок, будто специально предназначенный для лечебного заведения. Мой преемник, который, кстати, обанкротился, поделил Барвинку на строительные участки и тем самым блистательно вышел из финансовых затруднений. Теперь там, кажется, выстроено пять роскошных вилл.
Впрочем, это уже совсем иная глава моей жизни...
Вернемся к Юленьке.
Надеюсь, вы догадались, что в тот вечер я вновь встретил ее...
Именно так!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70