Оба нагнулись за ним, но солодовник, со всей силой толкнув противника в плечо, отбросил его шага на три, и тот свалился точно куль.
Коштял подошел и стал рассматривать предмет, которым его собирались прикончить: это был старый, но еще не употреблявшийся напильник без насадки, его острие, вставляемое в ручку, было заточено, как шило. Страшное это орудие как нельзя лучше годилось для Завазелова намерения. Скорее всего оно сохранилось у него еще с тех пор, как он слесарничал, пока не пересел на трамвай.
— Твое счастье, что ты напал на меня не со спины,— сказал Коштял, а про себя подумал: «Верней, это мое счастье».
Видно, Завазел не решился казнить его без приговора.
Коштял размахнулся, и напильник, мелькнув в воздухе, прорезал зеленую ряску большой мочажины, гниющей рядом в зарослях.
Это вконец доконало поверженного соперника, и тот от унижения разразился скрежещущими рыданиями, какими плачут обыкновенно глухие.
Коштял подскочил к нему, приподнял и затряс за грудки.
— Закрой рот, балда, и радуйся, что тебя никто не видал! — Он поставил его на ноги и сильным тумаком послал вперед.— И давай топай передо мной, лежебок етакой, не зря ить Мариша кличет тебе: етот мой лежебок.
Завазел повернул к нему свое залитое слезами лицо, он не соображал, что ему говорят, но послушно шел и плакал, как мальчишка, который получил заслуженную взбучку и ему до смерти обидно.
Он так и не понял, что ответил ему Коштял — и ответил ли вообще — на его прямое обвинение насчет Мариши. Но теперь ему стало безразлично, какой был бы ответ. Сомнений не осталось никаких, и самое из всего этого ужасное — что он не смог расквитаться.
Пока человек строит планы мести за смертельное оскорбление, ему невдомек, что толкает его на это ярость и обида, но если ярость сломлена насилием, остается лишь обида, и такая нестерпимая, что неудавшееся убийство кажется ему страшной бедой, бедой неизбывной, ведь только месть могла восстановить жестоко попранную справедливость.
Зато огонь ярости, пригашенный в Завазеле, перекинулся в Коштялову душу, да так вспыхнул, что того даже в жар бросило.
У Коштяла тоже кое-что брезжило в голове, просто искушение либо какая задняя мысль, и вот теперь она быстро созревала в намерение. Прежде он легко отгонял или подавлял ее в себе, а сейчас, после нападения Завазела, зло возобладало в нем, да с такой силой, что его охватило нетерпение. Злонамеренность его была бесхитростной:
«Ах, ты так! Ну дождёсси у мене!»
Потом к этому простому выводу прибавились и другие соображения, до того меткие да смекалистые, что Коштял даже поразился собственной смышлености. Хотя бы из-за хитроумия этого дела жаль будет от него отказаться. Правда, делом это не назовешь, наоборот, соль шутки в том, что он ничего не сделает своему сопернику, да и вообще никому.
Вот именно — шутка, ха-ха-ха!
Не сделает, и тем добьется своего!
Он прямо-таки сгорал от нетерпения — скорей бы уж сделать то, чего вовсе не надо делать!
Как раз сегодняшний день годился по всем статьям.
Было ровно одиннадцать, когда настал удобный момент.
За все утро они и словом не обмолвились, ни незадачливый убивец, ни спасшаяся жертва. Если требовалось по работе, объяснялись взмахом руки. За старшего в их паре был, само собой, Коштял. И стоило ему в случае чего прикрикнуть на Завазела, как у того из-под опущенных век начинали катиться слезы.
Больше всего Завазела унижало то, что Коштял и не думал меняться местами. Ведь если рельсы шлифуются на таком крутом склоне, как сегодня, совсем не все равно, куда толкать десятикилограммовый напильник вверх или вниз. А Коштял все наваливается и наваливается снизу, откуда вдруг такая доброта? Это что же, за сегодняшнее?
А как он рявкал на Завазела всякий раз, когда тот по своей воле хотел стать снизу! Вот и сейчас...
Да, Коштялу как раз сейчас это было вовсе не с руки. Потому что в этот момент наверху, из-за поворота улицы Крутой показался трамвай; он ехал от вокзала битком набитый пассажирами и с опозданием минут на десять, а то и больше, которые требовалось во что бы то ни стало наверстать. Вниз он поедет по инерции, под действием собственного веса, на этом участке трамваи по инструкции движутся обесточенными, но зато и несутся как стрела. Да еще без тормозов! А что на путях стоят два ремонтника в голубых униформах, это вагоновожатых не смутит. Все трамвайщики привыкли к тому, что дорожники уклоняются от подъезжающих вагонов в самую последнюю минуту, с элегантностью, как бы колеблясь,— в том-то и состоит особый шик, приводящий в трепет неискушенного зрителя: а вдруг не успеют отскочить?
Так все было и на этот раз.
Трамвай стрелой мчался сверху, и чем ближе он надвигался, тем усерднее орудовал Коштял напильником.
Даже если б Завазел и уловил приближение вагонов, он бы не обеспокоился, потому как это дело стоящего снизу — увидев трамвай, вовремя убрать напильник.
Но Коштял, рассчитав все до доли секунды, держался до последнего, пока вагоновожатый не всполошился и не стал трезвонить изо всех сил.
Тормоза взвизгнули так, что задребезжали окна ближних домов, но было уже поздно. Коштял потянул в сторону свою рукоятку, но прежде чем удивленный Завазел последовал его примеру, трамвай — вжик! — остановился, да так, будто оттого, что уткнулся ему в спину.
Звякнула большая фара, и Завазел, раскинув руки, свалился меж рельсов на мостовую.
Он упал не сразу, а как-то замедленно, но замер уж настолько основательно, что не поднялся ни сам, ни с посторонней помощью, и пришлось его поднять, чтоб отвезти в больницу, однако на ноги он так и не встал до самой своей смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70