Никаких угрызений совести Коштял не испытал, хотя со службы его немедленно уволили, сочтя, что он, алкоголик, непосредственно повинен в несчастье.
Вот те раз! Он уже давно не пьет, тем паче сегодня во рту у него не было ни капли. Обязан был, по-ихнему, предупредить товарища, зная к тому же, что тот глуховат? Дак при чем тут Коштял, если путейное начальство нанимает на службу глухих? Он тянул инструмент со всех сил, даже рукоятку из Завазеловых рук вытащил, да что толку, и крикнул ему, но тоже не подействовало. Какое глуховат, сущее полено! А вообще на крутых участках всегда так работают, много ли сделаешь, если будешь ждать по полминуты, пока трамвай не проедет, да еще когда напильник идет как по маслу и не хватает всего какой-то доли секунды? И так далее, в том же Духе.
— Товарищ, говорите? — помрачневшим голосом закончил Коштял свои объяснения перед выпытывающим у него инженером.— Кажный пусть отвечает за себе и ни за кого другого!
Коштял чуть было не сорвался и не выложил пану инженеру, что это был за товарищ и как он у этого «товарища» выбил в роще у Мейчина напильник из рук, не то торчать бы инструменту сейчас в его теле.
Но вовремя опомнился и этот особенно убедительный факт приберег для себя, для «самосуда».
Конечно же, после Завазела на булыжниках Крутой улицы осталась лужа крови, но было бы куда хуже,
если б пролилась его собственная — тогда, в роще, «Должон был схлопотать я, ан схлопотал Завазел!»
Самое же главное — Коштял не замарал рук злодейством, он-то, не в пример Завазелу, ничего такого не делал — повторял он про себя как припевку и всякий раз ощущал дикую радость, даже не пытаясь заглушить ее.
Но как посмотрит на случившееся Мариша, когда он ей все расскажет?
Ее еще не было дома, но он понял, что ему не придется рассказывать, лишь только заслышал издали тележку. Ее рыдания разносились широко окрест, и особенно усилились при подъезде к слободе. Завазелка все ж таки знала, как подобает вести себя порядочной жене, если муж у нее попал в такую беду. Ее стенания учинили переполох, женщины повысыпали навстречу, выказывая участие, так что ей приходилось останавливаться у каждого дома, снова и снова, заламывая руки, делиться горем, разражаясь под конец хриплым плачем.
Она добралась домой гораздо позже пса — позабытый, тот сам доволок тележку ко двору.
Однако рыдания ее были искренними, и удостоверяли это ручьи слез, сочившиеся меж пальцев, как вода меж плохо подогнанных бревен на мельничной запруде. Она сидела на опрокинутой тележке, и Коштял не смог бы ее утешить, даже если бы захотел.
Он, правда, ограничился сочувственным жестом, сказав лишь: «На все воля божья!» (на случай, если сквозь штакетник за ними наблюдают); разведя руками, хлопнул себя по бокам и пошел работать.
Если дело сложится так, как он надеется, все это будет его хозяйством. И он поливал, поливал, и сам обливаясь потом, а земля пила сегодня и никак не могла напиться. Он закончил, когда прохладный вечер уже затенял сад и можно было не опасаться, что снова все высохнет; пора идти ужинать, человек он или кто?
Но Мариша сидела на пороге, все еще предаваясь отчаянию на виду у всех, кто мог случаем пройти мимо забора.
— Слышь, Мариша, ты ж сама сказывала, коли не буде тому какого конца, то висеть тебе на той самой постромке, что с моей шеи наверху сняла! Чего товда убиваисси, будто с ума скинулась?
Мариша перестала стенать, отняла платок от черных как ночь, уже сухих глаз, словно шоры с них сняла, и зашныряла опасливым взглядом по улице за забором. Потом проговорила:
— У «Сестер Милосердных» сказали, что до утра не дотянет.
Она встала, вздохнув громко, со стоном, так что напротив наверняка услышали. Вошла в кухню и приступила к своим домашним обязанностям.
Как только они оказались за порогом, она обернулась и сообщила серьезную новость:
— В городе поговаривают, ты, Флориш, в том виноват!
— Погоди, счас расскажу тебе, как оно все вышло!
— И слышать ничего не хочу, а если люди правду бают, я тебе знать не желаю, лучше утоплюся!
— Послушай, Мариша...
— Не трожь! — завопила она так дико, что он не мешкая попятился к двери. Но последнее слово осталось за ним:
— Неча тебе топиться, свяжу-ко я завтре с утра свои пожитки да и пойду куда глаза глядят!
А спустя полчаса он услышал скрип чердачной лестницы, шаги приблизились к каморке и стихли. Через минуту к нему вошла Мариша.
— Боязно мне там одной-то...
— Ты бы побрился оннако,— как-то октябрьским утром сказал Коштял Завазелу.— Вот те бритва, мыло, ремень, давай скорее, пока вода не остыла.
И сложил ему все это на подоконник у кровати, на которой Завазел вот уже месяц старался сделать то, чего ему не удалось в больнице — умереть. Теперь он лежал дома, из больницы его вернули жене как неизлечимо больного. Но перед тем абсолютно точно установили, какие из позвонков у него повреждены, и еще точнее — насколько глубоко проник в тело металлический корпус разбитой фары; с не меньшей долей уверенности был предсказан безнадежный исход с утешительным выводом: чем скорее смерть освободит калеку от мучений, тем лучше для него.
Да и сам Завазел был того же мнения, и не проходило ни дня, ни часа, чтоб он не говорил об этом, и с такой надеждой и тоской, что не оставалось сомнений — он считает божьим упущением такую жизнь, когда нет даже возможности корчиться от боли когда самое большое благодеяние, какое только можно ему теперь оказать,— это перевернуть с боку на бок, а оно целиком зависит от Коштяла и его сильных рук.
Размышляя о своих муках, о том. перетерпит ли он эту боль, прежде чем она его доконает, Завазел приходил к выводу, что ему все-таки будет лучше на другом боку, и принимался кричать до тех пор, пока Коштял в огороде его не услышит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70