А устно, еще в антрактах, передавали слух, будто первоначально на венке красовалась еще одна лента, красно-белая, и якобы даритель сорвал ее собственными руками, так как на ней большими буквами написано было имя барышни Улликовой. Легенду услышал за кулисами и Важка, но не этого жаждал он услышать. Впрочем, о состоянии бедной Тинды и спрашивать было нечего: в разгар суеты перед началом второго, значительно запоздавшего действия, забегали в поисках экипажа для барышни, уже настолько оправившейся благодаря героическим усилиям театрального врача, что можно было подумать о перевозке ее для дальнейшего лечения домой; и чем скорее, тем лучше будет удалить ее из обстановки, где она перенесла такое потрясение, еще усугубленное встречей с ее разъяренной учительницей, которую доктору пришлось чуть ли не в грубой форме просить покинуть помещение.
Как это уж бывает, второпях не нашлось никого, чтобы заказать экипаж, а когда наконец кто-то отправился за ним, то и вернулся с вестью, что ни фиакра, ни пролетки нигде не видно. Оказалось вдруг, что заботы о Тинде — самое последнее дело.
Важка, огорченный таким невниманием к ней, предложил сам сбегать за экипажем — а его-то как раз и собирались об этом просить, ибо он мешает тут так же, как и эта падучая барышня. Полчаса спустя под локоть ему продели бессильную руку Тинды, и он увел ее, прямо в костюме Эльзы — в нем она и из дому приехала,— и усадил в закрытую карету, которую предпочел фиакру по чисто личным мотивам. Только театральный парик с толстенными косами цвета соломы оставила Тинда в своей уборной.
Театральный врач просил Важку не оставлять барышню, пока не передаст ее с рук на руки отцу — она все еще в сильном шоке. На это распоряжение врача и сослался Важка, когда Тинда, умоляюще сложив руки, заклинала отпустить ее одну.
И еще в карете она так просила об этом, так сжимала руки, что суставы хрустели, а он все пытался заговаривать с ней, то ли чтобы отвлечь ее мысли, то ли по иной какой причине.
Ничто не указывало на то, что барышня в страшном своем возбуждении узнала в провожатом человека, когда-то аккомпанировавшего ей. Тинда все твердила: «Богом прошу вас, сударь»,— а о чем просит, не говорила, но и так было ясно, что просит она его замолчать. Важка исполнил эту просьбу — он расслышал ее; Тинда так охрипла, что это был уже не хрип, а какое-то сипенье... Она не могла произнести и трех слов, чтобы не раскашляться, как в жесточайшей ангине.
Тогда он предоставил Тинду ее горю, которому она предавалась со всей своей необузданностью. Откинувшись в угол жалкой наемной кареты, она так сильно прижала к глазам пальцы, что те прогнулись. И когда на долгом этом, печальном пути в карету заглядывал свет уличных фонарей, Важке казалось, что сквозь ее прекрасные тонкие пальцы пробиваются слезы.
Он сокрушенно молчал и смотрел на нее, как фанатически верующий смотрит на божество, обманувшее его ожидания в первый же раз, когда он наверняка ждал чуда.
В сущности, Рудольф Важка стал свидетелем ошеломляющего, невероятного: он видел, как, отчаявшись, плачет Тинда Улликова. И как плачет! Беспомощно, безутешно, судорожно, так, что грудь и плечи ее ходят ходуном.
Он был удручен — и до известной степени разочарован.
А затем нахлынули новые неожиданные события, в силу которых Рудольф Важка до самой смерти своей не мог забыть той поездки с Тиндой.
Начать с того, что улица перед «Папиркой» была перекрыта кордоном солдат и полицейских!
Карету пропустили через этот кордон лишь после долгих переговоров, но даже тогда вызванный начальник полицейского участка никак не хотел позволить Тинде выйти из кареты. Пускай она хоть тысячу раз живет здесь — в дом нельзя, все обитатели виллы и прочих строений эвакуированы, помещения освобождены ввиду опасности, угрожающей жизни и имуществу...
Тинда отсутствующим взглядом широко раскрытых глаз уставилась на лужи, вытекавшие из-под арки виллы, и явно была не в состоянии сосредоточить мысли на главном.
Потом она перевела рассеянный, ничего не понимающий взгляд на пожарного, который гасил свой факел о мостовую; полицейскому чиновнику пришлось дважды объяснять ей, что башня за виллой, на острове, обвалилась, то есть не вся, а лишь передняя ее стена, сверху донизу, и существуют обоснованные опасения, что остальные стены рухнут тоже. Тут взгляд Тинды стал будто бы осмысленнее, и первые ее слова были:
— А папа?! Ради бога, он жив, невредим?!
Она уже даже не сипела — шептала без голоса.
Чиновник заверил ее, что с императорским советником не случилось никакой беды. Но таким странным было реагирование этой перевозбужденной шепчущей дамы в костюме древнегерманской принцессы, что для ее успокоения пришлось послать за паном Улликом.
И он явился — в высоких рыбацких бахилах, сохраняя даже в таких — особенно в таких — серьезных, катастрофических обстоятельствах вид несокрушимого достоинства. Правда, при виде дочери он несколько оттаял.
— Да, да, доченька, конец нашей старой «Папир-ке», и новый машинный зал разрушен, похоронен под обломками башни, они засыпали всю протоку.— Он показал на вытекавшую воду как на главную примету
катастрофы.— Но вода сойдет, как только уровень в протоке снизится...
Императорский советник говорил, как самые простые люди, которые даже в наиболее грозные моменты видят и замечают только внешнее и второстепенное. Но вот он стер мизинцем что-то в уголке глаза и, с жаром целуя дочь, дважды громко потянул носом; показав на груду мебели и вещей, сложенных прямо на улице перед самой виллой — кстати сказать, весьма неразумно, ибо здесь все эти вещи подверглись бы полному уничтожению, если б рухнула вилла,— и покачал головой, способный выговорить одно только слово:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133