Он задрал голову, неожиданно засмеялся и засеме-
нил, протягивая зайца, ко мне.
Я невольно шагнул навстречу, но его успела подхватить на руки мать.
Она еще улыбалась, но глаза ее потемнели тревожно и смотрели мимо меня
на голубую стеклянную вывеску с белыми буквами: "Противотуберкулезный
диспансер имени д-ра Швейцера".
И я отступил назад. В круг...
После отбоя я долго ворочался с боку на бок, решил, что днем спать
больше не буду, и в полудреме вспомнил "От двух до пяти" Корнея Чуковс-
кого: "Мама, все люди умрут. Так должен кто-нибудь урну последнего чело-
века на место поставить. Пусть это буду я, ладно?"

Глава восьмая


--===Северный ветер с юга===--


Глава восьмая
На девятый день лицо туберкулеза приобрело для меня реальные черты. Румяные
ввалившиеся щеки, лихорадочные глаза, редкие волосы, кашель, кашель, кашель. К
вечеру не только у больных - кажется, даже у белых стен стационара поднимается
температура до тридцати семи с половиной градусов. Свет молочных плафонов
знойно резок. В душе затаенность, словно болел зуб - маялся человек, мучился,
да вот удачно лег и боль утихла. Лишь бы не трогали, не заставляли двигаться.
Безучастно смотришь в раскрытую книгу или мочишь безучастно в разговоре,
совершенно не помня, о чем только что шла речь. Хроники знают, что это от
антибиотиков. Утром укол, да еще двадцать четыре таблетки - ежедневная норма.
Взбесишься от такой химии. Впрочем, выбора-то нет.
На девятый день, может быть впервые в жизни задумался я - а сколько
действительно осталось мне прожить? Сколько еще отведено, отмерено расс-
ветов и закатов, встреч и расставаний, радости и горя? Да если бы и знал
точно, сколько, то что бы изменилось? Думаю только к худшему. Человек
жив надеждой, верой в свой сегодняшний день, заботой о завтрашнем дне. Я
думал, что я один тайком считаю, что у меня болезнь невсерьез, а так,
недомогание, - оказалось, что даже хроники, стоящие одной ногой в моги-
ле, хитро прищюрясь, также смотрят на приговор докторов. Почему-то
вспомнилась та девушка, которая ошиблась номером телефона в последний
день моего пребывания на воле. Интересно, задумается ли она о своем здо-
ровье, когда ей скажут, что я не в заграничной командировке, а в больни-
це? Наверное, нет. Порадуется, что не успела встретиться со мной. А мне
тоскливо. Невесело еще и от того, что многое задуманное так и не осу-
ществится, что трудновато будет молодым ребятам в нашей студии, над ко-
торыми я взял шефство, помогая делать им первые шаги в кино.
Тамара приходила, навещала меня. Ей не приходится дежурить у моего
изголовья, обычно мы сидим на скамеечке во дворе. Молча. Говорить вроде
бы не о чем, она выкуривает сигарету и прощается. Я, с одной стороны,
как ребенок, в душе злорадно торжествую - вот видишь, не верила, а я за-
болел и серьезно, а с другой стороны, нет-нет и шевельнется в душе
страх: а что, если и правда...
Спросил у Тамары - почему это она так резво обзвонила всех родных и
знакомых и сообщила им о моей болезни? Она в ответ недоумевающе устави-
лась на меня:
- Удивляешь ты меня каждый раз, когда не понимаешь таких элементарных
вещей. Должны же теперь все знать, почему я одна... или с кем-то вместо
тебя... Ну, я имею ввиду, на улице, в метро... И потом. что тут плохого
- проверишь кто как к тебе относится, придет навестить тебя в диспансер
или испугается...
Я вздрогнул от ее бестактности - ничего себе способ проверять на
прочность свои взаимоотношения с окружающими... В том числе и с женой...
Впрочем, тогда уже меня не столько волновала судьба моего личного
счастья, сколько состояние моих родителей, которые тяжело переживали
случившееся. А как они навестили меня в первый раз - и сейчас вспомнить
нелегко.
Я стоял на лестничной площадке между этажами и увидел в окно, как
мать и отец миновали каменные ворота диспансера. Мама, и без того невы-
сокого роста, сверху казалась еще более приземистой, округлой - она шла
впереди и уверенно направлялась к дверям диспансера. Отец с хозяйствен-
ной сумкой в руках, пройдя ворота, остановился, осмотрелся и пошел к
флигелю с женскими палатами. Мать на ходу обернулась, всплеснула руками
и засеменила, боясь поскользнуться, к отцу. Догнала, схватила за рукав и
потянула в свою сторону. Они стали друг другу что-то горячо доказывать,
пока мать не махнула рукой и не пошла в прежнем направлении. Отец озада-
ченно покрутил головой и все же двинулся к женским палатам.
Я, перепрыгивая через ступеньки, слетел вниз, схватил пальто, нахло-
бучил шапку и выскочил во двор, столкнувшись в дверях с мамой.
- Сыночек, здравствуй!.. Ты куда?.. Погоди, не выходи, оденься, где у
тебя шарф? В кармане?.. Надень немедленно! А перчатки?.. Ты не беспокой-
ся, сейчас пока еще тепло, поноси эти, а я тебе варежки связала, теплые,
двойные, вот только пальцы осталось, ты уж подожди дня два-три, не успе-
ла я, а в следующий раз я обязательно принесу... Ну, как ты тут?..
- Ма, ты лучше скажи, куда отца дела.
- Вот ведь дурной, ну, скажи, как же его иначе назвать? Упрямый он у
нас всегда был, это ты и сам прекрасно знаешь, а вот к старости совсем
характер испортился. И что с ним делать? Ума не приложу. Нет, ты поду-
май, уперся и все тут - туда нам, а не сюда. Я уж ему по-хорошему: Сере-
жа, но ведь я же здесь была, знаю куда, а он мне - этого не может быть.
Здесь, говорит, диспансер, сюда приходят те, кто на учете состоит или на
подозрении, а больные должны лежать отдельно, где лечат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55