Они виноваты не только перед нами, но и перед читателями.
Голова Колокольцева загудела, как старая электтронная машина в поисках оптимального решения. Извиняться печатно – это общественная демонстрация своего верхоглядства, удар по престижу газеты, уменьшение полугодовой подписки, нахлобучка от сектора печати обкома и т. д. Не извиняться – народный суд, его гласность и, как результат, те же неприятности, что и при извинении.
– А если мы косвенным образом исправим эту ошибку? – предложил он. – Например, побываем сегодня на суде и в следующем номере дадим большой репортаж с объективной картиной заседания и положительной оценкой работы всех членов суда.
– Нет, – отверг Митя Соловей. – На заседание суда мы вас не пустим, пока не принесете публичные извинения.
И опять Балагуров удивился его непреклонности: такой-то послушный исполнитель, который боялся вышестоящего начальства и не принимал самостоятельно никаких решений, восстал!
– Хорошо, Дмитрий Семенович, так и действуйте, – сказал он. – Мы с Межовым постараемся в конце дня побывать на заседании вашего суда.
Митя Соловей не спеша, будто делал это ежедевно, пожал пухлую руку Балагурова, покрыл седеющую голову соломенной шляпой и, не замечая Колокольцева, вышел. В приемной дежурный ждал, что
его недавний коллега поделится впечатлениями, но Митя Соловей лишь строго кивнул на прощанье и проследовал на выход. Даже словом не обмолвился, такой-то говорун.
С крутой, в один марш на двадцать две ступеньки лестницы он тоже спустился скоро, не держась за перила, с поднятой головой, и лишь на улице почувствовал, как бесконечно устал и вспотел от напряжения. Впрочем, вспотел он скорее от жары, хотя и был одет в легкий полотняный костюм. Духота стояла непримиримая, улицы Хмелевки обезлюдели, только с водной станции доносились крики молодежи и шумный плеск от падающих, – наверное, прыгают с вышки – в воду тел.
Он расслабился, вытер платком лицо и шею и устало пошел в уличный комитет. Победы давались ему не просто. Но давались уже, давались!
В райкоме он привычно почувствовал власть и силу Балагурова, но поборол свое рабское состояние, не закачался, устоял. Даже откровенное удивление Балагурова его не смутило. Не засуетился он в го-товном многословии, не потек, как грубо предрекала час назад жена. Бедная Варвара! Отчаянно борется за сохранение своей бездетной семьи, за прежде дисциплинированного супруга, за спокойную старость. И она по-своему права. Но сколько же в ней властности, стремления подчинить взбунтовавшего мужа! Да как он посмел поднять восстание на таком примерном семейном корабле, как наш! Как решился поставить под сомнение то, что испытано годами совместной жизни! Как он, ничтожный подкаблучник, отважился изменить ей, волевой и порядочной женщине, с какой-то полудикой мерзавкой! Да ты погляди на себя, опомнись! Тебя и зовут-то не по имени-отчеству, а по кличке. Какой ты соловей – ты старая ворона, галка, мокрый воробей! Да как ты смог на такое отважиться!…
А он отважился. Смог. Посмел. Решился, наконец. И уже не видел в этом большой доблести. Ему шестьдесят лет, он всю жизнь служил или работал, выполняя приказания или задания, он был добросовестным и исполнительным, никогда не изменял строгой жене, слушался ее советов и повелений и вообще делал все, что от него требовали другие. О себе как-то не думал, не успевал. Его просто не было вне службы. И вот – пенсия. Вся прежняя жизнь как-то разом оборвалась, осталась одна Варвара, толстая, старая, сварливая. Она была ежедневно, с утра до ночи, на глазах, она была неизменно прежней, от нее трудно было скрыться. Целыми днями она могла сидеть на скамейке перед домом и лузгать семечки, толкаться в магазинах или на рынке, ругаться с соседками или воспитывать по своему подобию мужа. А вечерами неотрывно сидела у телевизора.
Митя Соловей остался один. Как всегда, много читал, копался в огороде за домом, но Варвара ухитрилась попрекнуть его и огородом: вот-де если бы не дом моих покойных родителей, жить бы тебе в коммунальной квартире и никакого сада-огорода, читай одни свои книжки, и все.
Однажды, одинокий в своей пенсионной бездельной жизни, он пошел в библиотеку, а попал на квартиру влюбленной в него Клавки Маёшкиной. Как-то нечаянно. Заблудился, знаете ли. Но как же хорошо ему стало в этой чистой коммунальной квартире, как утешно!
Громкая Клавка, о которой ходили всякие были и небылицы, как й прежде, при случайных мимоходных встречах с ним, сразу преобразилась в стыдливую, застенчивую девушку, напряженно-внимательную к нему, трогательно робкую, услужливую. И даже потом, когда привыкла к нему, долго еще каждое его слово выслушивала почтительно, советы принимала с благодарностью, выполняла их старательно, как младшая школьница 'заданный урок. Но и подобно школьнице, она считала своего учителя непогрешимым, невольно заставляя его стремиться к этому, и горестно изумилась, когда заметила его слабости. А заметив, – вот она, женская последовательность! – полюбила еще больше: слабый Дмитрий Семенович, Дима, Митенька, Митя Соловей стал близким, родным, он спустился со своих высот на землю, он помогал ей и сам нуждался в помощи, его можно было любить и жалеть, о нем надо было заботиться и даже, пока он сам не окрепнет и не осмелеет при ее возрождающем влиянии, защищать его.
Очень скоро он понял, что жена Варвара – это необратимая косность, а Клавка – сама естественность, стихия, неизвестность, слепая энергия, бездумный риск, жажда вечной любви и… порядка в своей жизни, гармонии. Как полноводному потоку, ей нужны были надежные берега, чтобы стать рекой и выйти к морю, к океану.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118