В жизни каждого человека наступает такое время, когда он вдруг обнаруживает, что вместо отзывчивости и участия к другим он ощущает в сердце только пустоту равнодушия. Он выглядит почти так же, как десять лет назад, он еще верен своим наиболее глубоким привязанностям… но этих привязанностей у него остается все меньше, и он уже не может скрыть от себя, что превратился в старика.
Временами Пилброу не скрывал этого от себя. Просто не мог скрыть. И еще ревностней оберегал те свои чувства, которые по-прежнему его волновали. Чувства, которые умирают последними. Пилброу помог в своей жизни очень многим людям, он всегда стремился к добрым делам, постоянно боролся со своим эгоцентризмом и плотскими страстями, но больше всего гордился тем, что «в трудную минуту поддерживал единомышленников», борющихся за социальную справедливость, – эта мысль отчетливо прозвучала в его последней реплике. Он сумел выразить в ней свою нынешнюю сущность: возраст освободил его от «ненужных» страстей, и он целиком отдался самому важному делу. Но при этом он думал о себе самом даже больше, чем откровенные эгоисты. Он был добр, отзывчив и щедр – но никогда не забывал проверить, как его поступки выглядят со стороны. В ту ночь я был слишком расстроен, чтобы разбираться в своих ощущениях, но потом понял, что осудил его чересчур строго. Многие люди считали его необычайно добродетельным, а мне он попросту очень нравился: я видел в нем любезного, доблестного, порывистого и удивительно сердечного человека, который постоянно обуздывал себя, чтобы не лишиться самоуважения.
Пилброу не заметил, что я очень расстроен, и долго рассказывал мне о каком-то хорватском писателе, а около четырех часов утра вдруг объявил, что давно мечтает как следует выспаться, и ушел.
Я был слишком удручен, чтобы спать, и решил разбудить Роя Калверта. Вот мы и поменялись ролями, подумал я, вспомнив, как он будил меня по ночам, когда его мучила депрессия. Я поднялся к нему и открыл дверь его гостиной – в камине дотлевали слабо мерцающие угольки. Рой, видимо, развел очень большой огонь и работал допоздна. На столике у камина лежала корректура его книги о литургии, и, глянув на первый лист, я увидел посвящение – ПАМЯТИ ВЕРНОНА РОЙСА.
Рой мирно спал. Бессонница не мучила сто с прошлого лета, а когда у него не было бессонницы, он спал как ребенок. Я будил его довольно долго.
– Ты зачем мне снишься? – открыв глаза, спросил он.
– Я тебе не снюсь.
– Ну, тогда я еще посплю. А ты спасай мои книги. У нас ведь пожар? Пусть пока горит, мне надо поспать.
Он был румяным и по-детски взъерошенным – слегка поредевшие волосы ничуть его не старили.
– Мне что-то здорово не по себе, – сказал я, и он окончательно проснулся.
Пока он вылезал из постели и натягивал халат, я передал ему свой разговор с Пилброу.
– Плохо. Очень плохо, – сказал Рой.
У него все еще слипались глаза; мы перешли в гостиную, и он сел возле камина, чтобы унять знобкую дрожь.
– Так что мы будем делать, старина?
– Кажется, победа ускользнула от нас. Я очень тревожусь за Джего.
– Именно. Но твоя тревога ему не поможет. Что мы предпримем?
Он вытащил кубики и передвинул Пилброу в кроуфордовскую партию.
– Значит, семь голосов за Кроуфорда и шесть за Джего, – проговорил он. – Такого скверного положения у нас еще не было.
– Мы ничего не потеряем, если попытаемся перетянуть кого-нибудь на нашу сторону, – сказал я. – Очень жаль, что мы не сделали этого раньше. По-моему, нам надо как следует насесть на Гея.
– Именно. Ничего другого сейчас не придумаешь. Да-да. В самом деле, – довольно бессвязно забормотал Рой и улыбнулся мне. – Не стоит так тревожиться, старина.
– Нам надо насесть на Гея, но я не очень-то верю в успех.
– Мне жаль старину Джего. Тебе ведь тоже, верно? Ты по-настоящему его полюбил, я знаю. Ну, ничего. Мы сделаем все, что в наших силах. – Роя захватила эта мысль – насесть на Гея. Он опять улыбнулся мне. – Удивительное дело – сегодня не ты меня поддерживаешь, а я тебя.

34. Долг любви

Я лег очень поздно, но проснулся еще до прихода Бидвелла. Сказав: «Уже девять, сэр», он поднял жалюзи, и комнату залил серовато-сумрачный свет декабрьского утра; я отвернулся к стене, думая, что с удовольствием проспал бы весь этот день.
Бидвелл поздно растопил камин в моей гостиной, и теперь черную груду углей едва подсвечивали зыбкие языки пламени. Временами дым выплескивался в комнату – он казался едким, промозглым и холодным. Мрачно съев завтрак, я заставил себя встать, вышел на лестницу и кликнул Бидвелла. Он тотчас явился; его улыбка, как и обычно, была почтительной, веселой и плутоватой. Я послал его узнать, встал ли Пилброу; вернувшись, он сказал, что «на двери мистера Пилброу висит записка, где он приказал не будить его до двенадцати часов».
Я понимал, что, выспавшись, Пилброу сразу же известит бывших союзников о своем решении. Он придерживался странных для старого человека взглядов, но был вежлив и обязателен, как истинный джентльмен девятнадцатого столетия; он всегда говорил, что не может понять, почему его единомышленники-либералы считают грубость признаком хорошего тона, хотя неизменно добавлял, что для этого у них наверняка есть веские основания и что никаких других претензий у него к ним нет.
Было очевидно, что Кристл, Браун и Джего сегодня же получат его извещения. Мне очень не хотелось сообщать Брауну еще одну неприятную новость и за завтраком я решил не ходить к нему, а дождаться, когда он узнает все без меня. Но потом я подумал, что от неприятностей прятаться глупо, и попросил Бидвелла отнести Брауну записку, в которой приглашал его прийти ко мне, как только он появится в колледже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113