Стоя в тени уличных перекрестков, я распахиваю рот и открываю беглый огонь по прохожим. Это больше, чем нерешительность, это больше, чем легкое напряжение мышц гортани, – это генеральное наступление. В кино заика всегда слегка не в себе, всегда так жалок и слаб, что в конце концов вешается, выполнив свою функцию – дать публике шанс похохотать от души. Я заикаюсь иначе. Я заикаюсь все более мастерски с каждым днем, все совершенней с каждой минутой; своим заиканием я заставлю повеситься всех остальных. Люди расступаются, когда я иду; они слышат приближение моего голоса – как сирену, как тревогу. Каждое воспоминание, оставшееся мне, путается в нелепых выкриках с моих губ, как слова путаются у меня на языке. Единственный звук, который я издаю, не заикаясь, – это стон моего оргазма. Но я и над этим работаю.
В Заикании родилась Мечта. Я не помню, как сказал свое первое слово, я не помню, как в первый раз заикнулся, но мне говорили, что это были два разных момента и первое мое слово было свободно от заикания; итак, момент моего наивысшего красноречия был моментом первой моей попытки общения, еще до начала памяти. Знал ли я себя лучше всего тогда, прежде чем стал заикаться, – или же я познал себя лучше с тех пор, когда идентифицировался как заика? У меня нет на это ответа. Заика – это я и в то же время не я. Он – посредник, через которого дефект речи вынудил меня открываться миру. Но то, что коснулось моего рассудка в момент, когда я впервые заикнулся в возрасте четырех или пяти лет, то ужасное девственное унижение, прорвавшееся в мою жизнь лишь затем, чтобы усугубляться за годы сначала детства и юности, потом свежедостигнутой зрелости, в преддверии среднего возраста, – я его забыл. Стер из памяти. Я ощущаю, что все во мне поражено изначальным изъяном, так же, как, наверно, все чувствуют этот изначальный изъян. Но мой изъян остается секретом ровно столько времени, сколько я держу язык за зубами. Начиная с простейшей церемонии знакомства – «Меня зовут…» – мой секрет раскрывается, поскольку мое собственное имя всегда было одним из самых необходимых булыжников преткновения для плавности речи.
Правила игры таковы: я могу говорить на эту тему, а вы – нет. Самое мимолетное замечание со стороны другого человека я по-прежнему ощущаю как унижение. То, что я могу публично заявить об этом, не значит, что я готов обсуждать эту тему. Время от времени я могу одурачивать людей и совсем не заикаться. Несколько лет назад, когда я выступал в книжном магазине с чтением глав из моего нового романа, меня спросили об этом.
– Вы же ни разу не заикнулись, – пискнул кто-то из толпы слушателей, ожидая, что его слова утешат меня.
– А, – откликнулся я, – вы хотели чтения с заиканием? Вот уж не знал. Я заикаюсь, только когда хочу кого-нибудь развлечь. Нет, это была версия из хит-парада, а с заиканием – это танцевальный ремикс. Мелодии поменьше, перкуссии побольше, и можно веселиться всю ночь…
Ни мужчине, ни женщине не приблизиться ко мне, не втереться ко мне в доверие, начав со мной разговор о заикании. Я помню психолога – позже, спустя долгое время после Школы для заик, – вещавшего, что заика «должен не бояться посмотреть в лицо своему заиканию»; как будто заика не борется со своим несовершенством каждую секунду! Как будто каждую секунду самого поверхностного общения не нужно делать выбор – сказать что-то или нет, как будто не нужно принимать сотни молниеносных решений о том или ином слове или строении фразы, как будто не нужно опрометью нестись или же тихонько красться по минному полю семантических бомб, лексических спазмов, риторического тика, готового взорваться на кончике языка. А между произнесением звука и грохотом разрушения, который заика слышит как свой голос, он пятится назад по этому минному полю, и обратный путь лежит к некой личной, болезненной оценке, к заключению: «Ну что, вроде прозвучало не так уж и плохо? Почти мелодично, не правда ли?» Может, в прошлом я не заикался так сильно, как мне помнится, но только в том же смысле, в котором мое теперешнее заикание всегда хуже, когда я слышу его, например, на кассете, с ужасом узнавая собственный голос.
Слушай. Я не знаю, как еще говорить об этом, не сглаживая, не смазывая смрадной сцены самосожаления, самовлюбленности и самобичевания. И, не рискуя напороться на одно из этих чувств, я предпочитаю взять свои слова обратно, забыть о них, притвориться, как я притворяюсь всегда, что человек, пишущий эти слова на бумаге, и есть настоящий, а не тот, кто судорожно их выплевывает. В моей родословной много стоиков: скандинавы, кельты, индейцы. Кем-кем, а трепачами они не были. Возможно, если бы я никогда не заикался, я никогда бы не стал писателем, хотя этого нам уже не узнать. Но то воображение, с которым я был рожден, оказалось единственным надежным убежищем, когда я начал заикаться; и тому огромному тщеславию, которое, может, у меня бы сформировалось, отрезали ноги по колено, а точнее – перерезали горло. В доме моего воображения мои слова всегда принадлежали мне, а я им не принадлежал. В этом доме только я знал о собственной честности, когда мне было семь и учитель позвонил моей матери пожаловаться, что я, должно быть, списал сочинение, которое нам задали на дом, поскольку моя придушенная речь не была достаточным доказательством того, что я мог хотя бы читать, не то что писать. Прошло десять лет, прежде чем я сумел кого-либо в этом убедить. К тому времени учителя и директора были готовы признать, что я и вправду мог написать то, что, по моему утверждению, писал, но тем не менее полагали, что мне следовало бы писать совершенно другое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73