За ту, предыдущую тысячу сумерек ни разу не случалось такого: она лежала, распоротая, выпотрошенная и скрепленная, и все же ощущала такую цельность, какой не чувствовала почти никогда. Из окна ей видны были оголенные деревья, с которых капал песок. Старые ведра катились по парковке, а вдали, за дорогой, кренился к северу старый дощатый забор. Несколько заброшенных машин стояли вдоль тротуара; песчаные бугорки, следы последней бури, покрывали коростой «дворники». Когда угасло ее изумленное ликование, она ужасно затосковала по нему – как только в больничных коридорах выключились огни и она осталась одна в темноте. Проснувшись на рассвете, она загрустила и даже не сразу поверила своим глазам, не увидев его снова у изножья кровати.
Она позавтракала и опять заснула и на этот раз почувствовала, как его пальцы скользят по ее лицу, и не спешила просыпаться, пока он снова не поцеловал ее. На нем был все тот же синий плащ, и он еще не передвинул повязку на другой глаз. Он принес ей журнал. Она составила список вещей, которые ей были нужны, – зубная паста, шампунь. Медсестра пришла сменить белье, и Лорен почти с удивлением поймала себя на том, что ухватилась за его руку, когда его выдворяли из палаты. Вечером он вернулся, и они вместе смотрели про высадку на Луну. Он продолжал гладить ее лоб – это было последнее, что ей запомнилось. «Сидел здесь до полуночи, – позже сказала ей медсестра. – Нам пришлось заставить его уйти». А однажды врач нажал на кнопку, чтобы опустить постель, и вдруг все остановилось – ненадолго отключили электричество, и она зависла: ни подняться, ни опуститься. Завтра, сказал ей доктор, начнем ходить.
Мишель пришел, когда доктор помогал Лорен встать с постели. Они втроем прошлись по коридору и обратно. У нее немного тянуло в животе, но это было все. Она спросила врача, не выпадут ли скрепки раньше времени, и он сказал, что если она будет осторожно себя вести, то вряд ли. Мишель остался, и она показала ему шрам. Он безучастно уставился на него и дотронулся пальцем, ничего не сказав. Мишель сказал, что звонил Джейсон. Он два дня пытался дозвониться в их квартиру. Мишель рассказал ему, что случилось.
– Откуда он звонил?
– Из Пенсильвании. На следующей неделе он уезжает в Венецию. – Мишель взглянул в окно. – Если только не решит вернуться домой.
– Ты все ему рассказал?
– Нет.
– Доктор сказал, что завтра меня выпишут, – проговорила Лорен.
– Я тебя отвезу.
Она кивнула.
– Мне три недели нельзя будет заниматься любовью.
Джейсон позвонил вечером. Он сказал, что, если Лорен захочет, он откажется от участия в кроссе. Или он может прилететь через несколько недель, поскольку кросс все равно будет только осенью. Лорен сказала, что это не обязательно. Он ничего не может для нее сделать, сказала она. Джейсон попрощался с ней странным голосом. Она подумала: он знает. Он всегда знал.
Он знал с первой минуты, прежде чем узнали мы. Все мы знаем. Поэтому мы не встречались два года; я чувствовала это через пол.
На следующий день Мишель снова стоял у изножья ее кровати в своем синем плаще, его черная шевелюра падала на повязку, а лицо почти ничего не выражало. Он бесстрастно взял ее сумку в одну руку и обнял ее другой. Они вместе спустились на лифте; когда двери открылись, ей стало больно. Они медленно прошли через вестибюль. У выхода из больницы она схватилась за живот, пощупала – не вылетела ли скрепка – и посмотрела – не расплывается ли на халате кровавый круг. Но на халате ничего не было. Парковка была исполосована длинными синими тенями, убегающими на восток.
Он поднял ее и понес; она держала сумку на коленях. Он быстро вышел с ней через автоматическую стеклянную дверь, на свет. Со стороны океана плыла дымка, легкий ветер шевелил на Лорен халат и гладил ей ноги. Она поняла, что не знает, где она. Все замерло – словно за то время, что она отсутствовала в этом мире, он существенно замедлил ход. «С тобой все в порядке?» – спросил он. Она держалась, уткнувшись лицом в его плащ, сомкнув руки у него на шее. Она чувствовала, что ее волосы касаются пуговиц его плаща; когда она прижималась к нему, плащ, казалось, ниспадал бесконечно, накрывая землю, обволакивая асфальт, словно все это время он кутался в собственную тень. «Ты можешь постоять? – спросил он. – Секундочку», – и опустил ее на землю, и она не отнимала лицо от его плаща, а лишь ждала. Он порылся в кармане в поисках ключей. Когда он отпер дверь машины, он взял у нее сумку и поставил ее на заднее сиденье. Он снова поднял ее, чтобы усадить. Она взяла его за волосы одной рукой и за отворот плаща – другой. «Я люблю тебя, Адриан-Мишель, – прошептала она. – Не хочу любить, но люблю». Он посмотрел на нее – его рот не шевельнулся, на губах вовсе не было ответа; он посадил ее в машину и секунду постоял, глядя на нее. Закрыл дверь. Обошел машину, открыл другую дверь, подумал, поколебался, замер. Затем, прежде чем усесться, он снял с лица повязку и бросил на землю, где порыв ветра, раздувавшего ее халатик, подхватил ту и понес по парковке, за безжизненные деревья, пока она не превратилась в маленькую темную точку.
Он отвез ее домой, уложил в кровать, через голову снял с нее халат. Заварил ей чаю и сидел и смотрел, как она его пьет. Она продолжала глядеть на его лицо – оно казалось ей обнаженным. Дополнительная синева дополнительного глаза тревожила ее. Чувствуя это и стесняясь, он опускал глаза. И тогда она снова смотрела в свою чашку.
Вечером он разделся и обнял ее – и только тогда, в темноте, начал говорить. Он говорил о годах, прошедших с тех пор, как они стали соседями, и о том, сколько раз видел, как Джейсон уезжает, и думал, не одиноко ли ей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86