– Это бывает.
Что прозвучало скорее как просьба уйти, чем объяснение.
«Ах, простите, – чуть было не ответила Кристин, – я что-то не так сказала? Мне нельзя с вами обращаться по-человечески, это нарушение каких-то границ?» Но она прикусила язык и просто подошла, опустилась на колени и начала гладить его по голове.
– Что ты делаешь? – спросил он.
– Глажу вас по голове.
– Зачем?
Она кивнула:
– Хороший вопрос.
Она встала, повернулась, отошла и остановилась у лестницы, только когда ей показалось, что он, может быть, что-то скажет. Но он уже забыл о ней.
Когда Жилец сидел, запершись в своей комнате внизу, она слышала, как по полу катаются водочные бутылки. Но он никогда не напоминал пьяного – ни голосом, ни запахом, ни шатающейся походкой, как случалось с ее дядей дома в Давенхолле, он никогда не поднимал на нее руки, хотя звуки, раздававшиеся из запертой комнаты, часто были яростными; это были хриплые крики отчаяния, вызванные либо, как ей думалось, головной болью, либо тем, что его таинственные усилия оказывались напрасными. Поведение Жильца было больше всего похоже на одержимость: Кристин заметила, например, что он всегда движется по часовой стрелке. Его яростные шаги были всегда направлены по часовой стрелке; если для того, чтобы выключить свет, нужно было сделать шаг вправо, к выключателю, он вставал и обходил всю комнату по кругу, двигаясь влево, как будто жизнь его уходила в воронку сточной трубы.
Ужасающий рев, порой доносившийся из тайной комнаты, где он метался и бился в стены, как зверь, попавший в капкан, оставался позади, когда он выходил; он запирал эти звуки на замок. Когда он выходил оттуда, от всего этого оставался только взгляд в его глазах, в котором читалась мука, смешанная с яростью. Кристин теперь знала заранее, когда он придет к ней, – это случалось каждый раз после особенно долгого и угрюмого пребывания в тайной комнате или когда он впадал в забытье – тогда, очнувшись, он хотел ее. В какой-то момент Кристин перестала бояться того, что он может ей сделать. Однажды она проснулась среди ночи и услышала, как он расхаживает в темноте – по часовой стрелке конечно же – в ногах у ее кровати. Пятнадцать минут она лежала, затаив дыхание, но он все продолжал кружить рядом, и в конце концов она снова уснула, а когда проснулась, он уже исчез; близости между ними в ту ночь не было. Однажды, когда они были в его постели, он закончил, притянул ее к груди, обнял и стал рассеянно гладить по голове; внезапно он осознал, что вот-вот поддастся настоящему чувству, и в ужасе выбежал вон. Позже, когда у нее наконец хватило мужества пойти поискать его, она нашла его наверху, в гостиной, где он спал на диване.
Когда она была не нужна Жильцу или когда он уходил из дому, Кристин принималась, безо всякого, впрочем, энтузиазма, искать ключ к разгадке его тайны – методично прорабатывая его библиотеку в поисках старого забытого письма или, возможно, записки, вложенной между страницами. По виду из окон дома она могла определить лишь, что находится где-то среди холмов в чужом для нее городе. Принадлежа к первому человеческому поколению, с рождения точно знающему по фотографиям, как выглядит Земля из космоса, одно время она находила глубокое спокойствие, даже какое-то физическое утешение в том, что проводит жизнь исключительно внутри пространства, которого никогда не видела снаружи. Она наслаждалась моментами, когда была дома одна. Ей нравилось ходить вверх-вниз по лестницам, из комнаты в комнату и разглядывать в большие незашторенные окна панораму маленьких домишек и маленьких деревьев, маленькие машинки, пробирающиеся туда-сюда по освещенным фонарями дорогам, которые словно зависали в воздухе, белые спутниковые тарелки, всходящие на склонах холмов, как чудовищные грибы под дождем.
Иногда наутро она замечала, что спутниковые тарелки ночью кто-то покрасил в черный цвет. Иногда ночью она даже видела, как тарелки исчезают одна за другой и как таинственная, темная фигура спешно скрывается с места преступления. Утром всегда появлялся грузовик с новыми огромными тарелками; за рулем сидел паренек-японец, который регулярно заменял изуродованные черные тарелки чистыми, белыми, без пятнышка. Однажды, только выгрузив тарелку у соседнего дома и установив ее на склоне холма, он обернулся и увидел в окне наблюдавшую за ним голую Кристин.
Когда-то – не так уж и давно – она, может быть, и отошла бы от окна. Но теперь она просто стояла и смотрела на него, жуя сливу.
По лос-анджелесским меркам дом был стар – его построили еще в тридцатых, – и вход с улицы вел на верхний этаж. Туда, заодно с библиотекой и кухней, взгромоздилась гостиная в форме большого полумесяца, с белыми кирпичными стенами, в которой были деревянный пол, камин и маленькое пианино в углу. Гостиную окружали большие окна без штор со скамеечками у подоконников.
Этажом ниже располагалась его спальня – с окном, выходящим на восток, и ее – с окном, выходящим на запад. Запертая комната находилась еще этажом ниже. Где-то через неделю Кристин начала вольно распоряжаться своей комнатой – убрала в шкаф колыбельку, которая так смущала ее, ожидая, что он будет в ярости. Но он ничего не сказал – возможно, потому что не заметил, а возможно, потому что сам хотел ее убрать, но почему-то никак не мог собраться с силами.
В доме почти не было видно признаков чьей-то жизни, чьих-то секретов. На стенах не висело ничего, кроме ошеломляющей черно-белой фотографии одного особенно заброшенного участка шоссе № 66 в Аризоне, примерно 1953 года, – бензоколонка «Тексако» на фоне мотеля, а позади них машина, сливающаяся с небом в бредовых сгустках облаков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84