фильмов с пытками, руководств по убийствам, фотографий вскрытых трупов, расистских памфлетов, сёрвайвелистской пропаганды , журналов солдат удачи, нацистских сувениров.
Во всех домах на склонах холмов телепередачи сбивались, уступая место мемуарам катаклизмов, личным кинохроникам о беспорядках, убийствах, резне, бомбардировках, заложниках, демонстрациях протеста, полях смерти, катастрофах, но не так, как все видят их годами и десятилетиями в теленовостях, а так, как все их себе представляли. Однако в мешанину образов коллективной памяти вторгались сокровенные личные воспоминания – крушение брака, автокатастрофа, смерть родителей, смерть ребенка, неожиданное знание о смертельном заболевании, – среди холмов, где Луиза от дома к дому вела свой крестовый поход, люди вдруг цепенели в своих комнатах от возникавших на телеэкране образов, челюсть медленно отвисала, тело медленно оседало в кресле, загипнотизированное чем-то необъяснимо знакомым на экране – что это? Старый забытый фильм? Минуточку, кажется, я это уже видел – пока вдруг не возникало осознание, что это самые глубоко запрятанные воспоминания, запрятанные много-много лет назад, и теперь как выстрел они выпускают в мир личное тысячелетие: слух, который не следовало распускать, компромисс, на который не следовало идти, кое-что увиденное, о чем не следовало молчать, тайный роман, которого не следовало заводить или не следовало заканчивать, ребенок, умерший при родах, о котором больше не говорили и не думали, так как втайне пытались сделать вид и даже уверили себя, что его никогда не было. Лос-анджелесские ночи 1999 года кишели беспорядочным месивом коллективных и личных воспоминаний. В темноте каждого дома мерцали тысячи беззвучных узнаваний. Каждое утро люди ошеломленно выходили из дому, сорванные с психических якорей, в панике оттого, что атаковались все их многочисленные жизненные установки. В свете утра почерневшие спутниковые тарелки оставляли чувство, что ночью их отмечал пролетавший в выси ангел Двадцатого Столетия, хотя оставалось неясным, означала ли такая отметина, что ангел пожалеет их или же наоборот – обрушит на них свой гнев. Может, из черных тарелок был изгнан бес? Или теперь они стали прорехами в ткани тысячелетия, которое не связано с банальной арифметикой произвольных календарей, – пробоинами, за которыми, готовясь к жуткому вторжению, выстраивалась совесть? Каждое утро по вьющейся меж холмов дороге поднимался грузовик, набитый новыми спутниковыми тарелками, белыми и блестящими. За рулем сидел паренек-японец, он заменял изуродованные черные тарелки, которые потом отвозил на свалку вдали за городом, и вскоре возникли легенды, что над этой свалкой висит проклятие.
И вот в ту ночь, когда Луиза осознала, что больше не слышит звука выстрела, эта тишина не напоминала временную паузу в реве сирены. Луиза не знала точно, когда вдруг перестала его слышать, но это не могло произойти давно. Около половины одиннадцатого она расправилась с последней тарелкой на эту ночь и с чуть большим усилием, чем обычно, толкала свое пятидесятичетырехлетнее тело вверх по склону к припаркованному в тени фонарей «камаро». На ней был все тот же, почти двадцатилетней давности кожаный пиджак. Вдруг Луиза остановилась в темноте и прислушалась. Ночь была совершенно тиха. Не было слышно ничего ни в ее воспоминаниях, ни вне их – ни звука выстрела, ни шума машин, ни телевидения, ни койотов в каньонах, ни голосов в коридорах. Город провалился в обморок Двадцать Первого века и больше не проявлял никаких признаков жизни – конечно, если не считать голой девушки, стоящей в окне одного из домов поодаль.
В то утро, когда Кристин ушла от Жильца, она была уверена, что из его постели под дождь ее вытолкнул какой-то внезапный импульс.
Однако, обдумав все позже, она осознала, что замысел складывался у нее в голове довольно давно. Он складывался еще до той ночи, когда Жилец увез ее в пустыню, до того, как сделал ее передвижным центром своего Календаря, – по сути, замысел начал зреть с того момента, как Жилец написал на ее теле дату: 29 апреля 1985 года. Проснувшись в то последнее утро, Кристин осознала, что в то время, как она вполне могла быть водоворотом удовольствий, она не могла больше оставаться водоворотом хаоса, и потому, бросив последний взгляд на спящего Жильца и отметив, что его черная борода заметно побелела с их первой встречи, сгребла деньги, которые откладывала из еженедельных ста долларов, что он ей платил, надела длинное синее пальто, которое украла из чулана, поскольку он прятал ее одежду, и на рассвете выскользнула из дома как раз вовремя, чтобы остановить парня-японца, везшего в своем грузовике спутниковые тарелки.
В то утро погода была совершенно безумная, и небо заполняли молнии, в свою очередь заполнявшие тарелки маленькими раскаленными облачками электричества. Когда Кристин выбежала из дома под дождь, сигналя, чтобы он остановился, Ёси сначала выждал, желая посмотреть, кто за ней гонится, сердит ли он, силен ли он и есть ли у него оружие. Вот такая холодная, спокойная рассудительность и делала Ёси, по его собственной оценке, столь опасным типом, не по годам прожженным для своих девятнадцати лет. «Я предпочитаю сперва оценить ситуацию и понять, во что я ввязываюсь», – сказал он себе с некоторым удовлетворением. Но он не раз видел, как эта девушка стояла голая в окне дома, и потому притормозил и проследил в зеркало заднего вида, как она запрыгнула в кузов со спутниковыми тарелками.
Проехав несколько кварталов, он вырулил на обочину. Сам он не стал выходить из кабины – хлестал чертовский ливень, — а подождал, пока девушка поймет намек, вылезет из кузова и сядет рядом с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84