И, клянусь небом, — тут он остановился на мгновение, — если я еще раз встречусь с вами, мсье де Паван, я убью вас на месте!
Он замолчал. Гомон толпы, долетавший из окна, мешал мне собрать мысли воедино. Я всеми силами старался понять смысл его слов. На мгновение лицо Видама вспыхнуло, глаза сверкнули, точно внезапно спала завеса, закрывавшая их, но секунду спустя, он опять обратил на свою жертву то же мрачное лицо.
— Слушайте, мсье де Паван, — сказал он, с величавым видом взмахивая рукой по направлению окна. — Двери открыты! Ваша невеста в Кайлю! Дорога перед вами свободна, — поезжайте по ней, поезжайте к ней и скажите, что я спас вашу жизнь и что дарю вам ее, но не по дружбе, а из ненависти. Если бы я заметил в вас малейшее колебание, я убил бы вас, потому что это заставило бы вас больше страдать, мсье де Паван. Теперь же — берите вашу жизнь, как дар от меня, и страдайте так, как страдал бы я, если бы меня спас и пощадил мой враг!
Не сразу я понял смысл его слов. Только когда я услышал, как благодарит его за великодушие Паван, в словах которого гордость боролась с чувством смирения, я оценил их суть. Но он прервал Павана грубыми колкостями, отвечая дерзостями и угрозами на выражение его благодарности.
— Уходите! Уходите! — кричал он вне себя. — Я не за тем привез вас живого сюда, чтобы вы в последний момент лишили меня моего мщения и заставили убить себя! Прочь! И берите с собой этих щенков! Считайте меня своим врагом по-прежнему! И если я встречусь с вами когда-либо, то как враг! Уходите, мсье де Паван, уходите!
— Но, мсье де Безер, — продолжал настаивать Луи, — выслушайте меня. Нужно…
— Убирайтесь, а то я не отвечаю за себя! — прорычал он, приходя в исступление. — Каждое ваше слово раздражает меня. Оно лишает только меня моего мщения. Идите, заклинаю вас именем Бога!
И мы пошли, потому что не было ни малейшего проблеска смягчения в этом злобном лице. Мы шли медленно, друг за другом, стараясь уловить малейший повод к тому, чтобы остановиться в естественном желании отблагодарить его. Но суровый и непреклонный — он оставался таким до последней минуты, пока мы не вышли из залы. Таким он и остался в моих последних воспоминаниях о нем: гигантская фигура, стоящая в тени балдахина над губернаторским креслом, которую как бы обходил солнечный свет, падавший из окна и заливавший всю остальную залу; пара жестоких глаз, сверкавших как уголья и устремленных на нас; гордо сжатые губы, на которых играла страшная усмешка. Таким я и мои товарищи последний раз видели в живых Рауля де Мар, Видама де Безер.
Это был человек, о котором нельзя судить, примеряясь к нынешним взглядам, потому что таких людей, как он, — со всеми его пороками и добродетелями (если они были), в наше время не существует. Он сделал много зла на свете и, если верить его друзьям, немало добра, но зло забывается, а добро живет в людской памяти дольше. И даже если все сделанное им добро было похоронено вместе с ним, то один этот поступок — поступок истинного дворянина, еще долго будет предметом рассказов, доколе существует Франция и сохранится добрая память о нашем покойном короле.
Закрыв глаза, я, как сейчас, вижу маленький отряд из пяти человек, — потому что в Кагоре к нам присоединился наш слуга Жан, — пробирающийся в этот летний день через покрытые дубами холмы Кайлю, галопом спускающийся по их склонам, распугивая притаившихся зайцев, оживляя веселыми криками и хохотом затерянные в ложбинах фермы и вдыхая при подъемах полной грудью смолистый запах смятых копытами лошадей папоротников, которые даже гибли для того, как нам казалось, чтобы доставить лишнее удовольствие в этот радостный для нас день. Редко выдаются такие счастливые дни в жизни, когда вся природа живет только для нашего счастья. Следует благодарить Бога за такие дни и пользоваться ими, что мы и делали с полным увлечением.
Уже наступил вечер, когда мы взобрались на последнюю возвышенность и посмотрели вниз — на Кайлю. Прощальные лучи солнца еще согревали нас, но долина внизу уже была наполнена густым мраком, так что мы даже не могли различить скалу, на которой ютилось наше родное гнездо, а только видели несколько огней на ее вершине. В глубоком, внезапно охватившем нас, молчании мы стали спускаться по знакомой тропе.
Весь день мы ехали, объятые восторгом, может быть неблагоразумным, но вполне невинным, и если в нем был некоторый эгоизм, то нас не покидало и чувство благодарности. Сердца наши были полны счастья и торжества, и радовались мы не только за себя, но и за Кит. С наступлением мрака ночи, когда мы уже были не далеки от родного дома, и нам предстояло сообщить великую радость другим, меж нами воцарилось молчание. Явились воспоминания о том, что произошло с тех пор, как мы, сравнительно недавно, поднимались по этой тропе, и это навело нас на мысль о том, кому мы были обязаны нашим счастьем, — о колоссе, покинутом нами среди его величия и силы, но в полном одиночестве. Мои товарищи могли вспоминать о нем с добрыми чувствами, без примеси стыда. Но меня бросало в жар при сознании того, что могло бы случиться, поступи я по-своему: по своей недальновидности я бы совершил темное, предательское дело, если бы убил его, как собирался сделать это дважды. Тогда Паван несомненно погиб бы. Только Видам, с его сильным отрядом (и мы никогда уже не узнаем, с какой целью он собрал его: для этого, или в виду укрепления своей власти в Керси), мог спасти его. Весьма у немногих, как бы сильны они ни были, хватило бы смелости вырвать его из лап разъяренной толпы. Пожалуй, один Безер только мог на это решиться из всех бывших тогда в Париже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52