С ужасом следил он за искрами и думал о Мачохоне. Он подобрался, вынуждая себя глядеть на них прямо и не впадать в панику. Главное тут — стремя не потерять. Что-что, а светляки и его из седла не выбьют. Вскоре облако искр миновало и потянулось сзади, словно кисея в блестках, которой покрыта голова тюремной Пресвятой Девы.
Поводья выскальзывали у него из рук, мул то и дело спотыкался, и это отдавалось у него в мозгу. Он раскидывал руки, набирая в легкие воздух. Вершина была совсем близко, земля стала блестяще-бурая, росли искривленные сосны, и тропа шла сквозь облако легче, чем мул. Иларио понукал его: «Эй, серый! Пошел, пошел!», пришпоривал, хлестал поводьями, только бы выбраться поскорей оттуда, где земля уходит из-под ног. Но мул упирался, они висели в пустоте, застряли в облаке, словно окаменевший Мачохон. Его пробрал озноб, зубы — так-так-так — застучали, и шпоры затряслись, как железные цветы на ветру. Лучше свалиться в пропасть, чем застыть навечно камнем, обратиться в облако! Он нащупал револьвер и подумал, что в барабане — пять спасительных пуль. В случае чего можно застрелиться, а мул пускай сам выбирается. Только бы до конца света не торчать здесь, как белый овощ, картошка с корнями на голове, луковица с бородой, лысая брюква.
— Мария Теку-у-ун!… Мария Теку-у-ун!
И крик, и имя пропали в гулком громе, отдававшемся в пропасти его ушей. Он прикрыл уши и прислушался. Крик шел не извне, изнутри. Имя женщины, которую все кличут, чтобы вызвать из глубины сознания свою Марию Текун.
— Мария Теку-у-ун! Мария Теку-у-ун!
Кто не звал хоть раз, кто не кликал женщину, затерявшуюся в прошлом? Кто не искал, как слепой, ту, что отделилась от него, убежала, ушла и все уходит? Беглянку, Текуну, не удержишь — если остановишься, время обратит ее в камень.
— Мария Теку-у-ун! Мария Теку-у-ун!
Здесь, на вершине, имя это обретало всю свою горечь. Высокое «Т», две маленькие пропасти и бездонная пропасть «у».
Иларио был на самой вершине, у камня, вросшего в землю над бездной, к которой не подходил никто, только тучи бросала в нее невидимая рука.
Камень Марии Текун, образ измены, образ ушедшей, уходящей любви, убегающей и неподвижной. Он высок, словно башня, ветер играет на нем, как на флейте, и поверхность его тускла, потому, что он, как луна, светит только чужим светом, и еще потому, что он потускнел от воспоминаний.
— Мария Теку-у-ун! Мария Теку-у-у-у-ун!
Слепой голос слепого. Говорят, у слепца сошел туман с глаз, он здесь прозрел, но все вокруг ослепло, все застлала мыльная вода, в которой ничего не удержишь, ничего не увидишь, предметы скользят и стираются, словно буквы на школьной доске, плоские черные камни кажутся застывшими ящерицами, а голые деревья — рогами вмерзших в лед оленей.
Дорогу перебежал койот, выскочивший из-за невысоких сосен. Койот был совсем близко, рядом, но сразу исчез из виду в дымке дождя и гибких, как резина, зарослях. Там, куда он юркнул, струилась по камням вода.
Иларио засвистел. Он вытянул из костей все железо, чтобы свистеть позвонче. Опасность миновала. Перед ним был обитаемый мир, где пылали цветы, пестрели цветочки, зеленели пастбища, вздымались в небо озябшие тополя, бродили стада овец, летали красные птицы, дикие утки и дым шел из кухонных труб.
Все, еще свистя, он сдернул ремешок от шляпы, душивший его, и вспомнил, что отец Валентин дал ему четки, а дон Деферик — сигару. Хорошо читать молитву и курить. Он выпустил поводья. Ни курить настоящие сигары, ни молиться он не умел. Иларио засмеялся, и свист со смехом вместе зазвенели, словно колокольчики.
Был койот или не был? Как не быть, он же видел сам. В том-то и беда, что видел, но не совсем койота, как бы и человека, и притом знакомого. Иларио засвистел так сильно, что всосал кусок щепки. Его засмеют, если он скажет, что успел на вершину вовремя, как раз застал письмоношу в виде койота, когда тот (это придется соврать) выл на текуний камень, под чьей шершавой, мокрой от слез шкурой томятся души беглых жен. Под стопой у этих беглянок прах и пепел, за спиной — ветер, срывающий гнезда, руки их — осколки посуды, глаза — невеселые и немые кокосовые скорлупки, лишенные молока и мякоти, губы улыбаются лукаво и коварно, в срамных местах — один срам, а в сердце — злой смех досады. Они потеряли все, чего так страстно жаждут.
Иларио встряхнул головой — думал, думал, а толку нет, — укрепил ремень под подбородком, чтобы не придерживать шляпу, которую ветер пытался пустить по воздуху, как птицу, пришпорил мула и миновал какой-то хутор, по-видимому, единственное тут жилье.
Ему велели догнать письмоношу Ничо Акино, проводить по опасным местам и вернуться; но видел он его или не видел? Непонятно. На вершине не было живой души, кроме чертова койота.
Он ехал, куда вез его мул. Чтобы не возвращаться с пустыми руками, надо догнать письмоношу, хотя бы на центральном почтамте.
Дорогу ему перешел обоз. Погонщики лежали на спине в телегах, но не спали. Он поздоровался с ними не из добрых к ним чувств, а для того, чтобы спросить про сеньора Ничо. Письмоноша им не попадался. Они его знали хорошо, но по пути не видели. Отвечая, они даже не приподнялись, не поглядели, кто спрашивает.
— Заважничали, клад какой везут! Бездельники, ответить по-людски не могут! Проснулись бы! Приличные люди — не лошади, с открытыми глазами не спят!
Он крикнул бы им все это и многое еще. Красные птички взлетали с дороги, когда он подъезжал к ним вплотную, словно пари держали, кто дольше не испугается опасности.
Навстречу ехали мужчина и женщина верхом на конях. Иларио увидел их, когда они были рядом — так загляделся на алых птичек, да и появились они из-за поворота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85