Нет любви, где нет ожиданья.
Поцелуи сплетают цепи.
В темном небе стучит машинка,
а меня под стражей ведут.

XVII
Печально отрываться наутро от места, где был праздник. Во рту горит, в животе печет от водки, на душе — тоска, пепел радости. Погонщики решили тронуться в путь к четырем часам утра, но до половины седьмого толклись по дому, где не спали только свиньи, куры и псы. Хотелось выпить доброго чилате, но отыскалась лишь кофейная гуща, праздничные опивки. Иларио все бы отдал за песню о Мигелите, но музыканты с земель Хуана Росендо уже ушли. Напев он запомнил, а слова смутно курились в памяти, подобно горячему пару, поднявшемуся от земли в этот нежаркий час, когда солнечный свет еще не мог пробиться сквозь моросящий дождь, который становился все гуще. «До свиданья!» — крикнули погонщики донье Канделарии с заднего порога, и никто им не ответил. Где-то уже пекло солнце. Гребень гор лоснился лазурью и золотом, а тут, у них, повсюду чавкала глина и мокрый воздух попахивал мхом. Погонщики присели, чтобы защититься от густеющего дождя. Вокруг спали мокрые деревья, а звери шуршали и шумели, тоже словно во сне.
Преодолев небольшой, но крутой, чуть не отвесный склон (и назывался он зерно: Разбойничьим склоном), погонщики решили переждать ливень на белесом от извести плоскогорье. Один за другим зашли они под навес крыши и загнали туда коней и мулов. В этом доме почти никогда никто не жил, но сейчас там время от времени бывал некий дон Касуалидон, испанец из испанцев, хотя ирландского происхождения, о чем говорили и голубые фарфоровые глаза на медном от холода лице, и рыжие волосы, медовыми струями стекавшие на лоб, на уши и на бычью шею. Черты эти, как и рост, отличали его от местных жителей; те были как на подбор страшны, мелки, головасты и взором напоминали голодного солдата, поскольку от здешней воды глаза у них выкатывались, вырастал зоб, вздувались вены и все усиливался страх.
Равнины и горы чесночного цвета вымел ветер, несущийся от океана к океану, и удержались тут лишь обрывки низкорослых трав да крепкие, когтистые кактусы.
Кони и мулы ржали, трое мужчин нарочито громко беседовали, и на весь этот шум из темноты дома неспешно вышли люди, моргая от света. Порфирио хорошо их знал.
— Ух ты! — сказал он. — Чего вас тут черти носят?
— Кому говорить, — ответил ему Мельгар, прозванный Культей. — А вас чего носит? Проходу от вас нет.
Выходя из дома, испанец Касуалидон держал руки в карманах, только большие пальцы торчали, словно курки.
— Мы думали, это отряд, — сказал он, — тут караулы шныряют, как мыши летучие…
Культя Мельгар перебил его.
— Пошли ко мне, у меня победней, зато отряд не заедет, не то что сюда. И петух у меня имеется…
— Торопимся мы, — сообщил Порфирио, недовольный этой встречей. — Другой раз придем, вся жизнь впереди.
— Воля ваша, — печально сказал Культя и скорчил скорбную рожу.
— Разве можно людей силком тащить? — завелся Олегарио. — Кто без греха, все мы человеки. Еще мулов потеряем…
— Или моих заимеете… — откликнулся Мельгар.
— Что ты к нам пристал? — возмутился Иларио, Олегарио же спросил:
— А где твои мулы. Культя?
— Воспитанные люди вопросов не задают, — назидательно сказал Мельгар. — Верно. Сикамбра? Так у вас, у испанцев, принято? — обратился он к дону Касуалидону, которому это прозвище нравилось не больше, чем пинок под зад. — Мулы как мулы… Где надо, там и есть… Кто может, уведет…
— А, черт, ставлю на другого, он еще лучше:
Слова эти вырвались у Иларио из самого сердца, и мужчины молча приняли их. Никто не говорил, все только пыхтели, навалившись на стол, чуть ли не припадая к нему лбом и не слыша ливня, барабанившего но крыше и по тростниковым стенам. Дым стоял столбом во влажном воздухе. Игроки жадно глядели на маленькие роковые кости. Три… пять… шесть… выиграл!… Один… два… четыре… проиграл!… Игроки глядели в странный мир, где сейчас нет ничего, а через миг — ничего не исправишь, и богатством твоим ведает случайное сочетание условных знаков судьбы.
— Дай швырну! — крикнул Олегарио, хватая за руку друга, который уже взял кости, чтобы разыграть второго мула из купленных на побережье.
— Почему это ты? — вырвался Иларио, сжимая кости в кулаке и сопротивляясь натиску. — Ты мне руку сперва разожми.
— Тебя женщина любит, тебе нельзя, а у меня никого нету. Она тебя ждет. Если ты ее любишь, дай мне кости… — Погонщики никогда не называли по имени женщину, к которой относились серьезно. Назовешь имя — и как бы овладеешь чуткой возлюбленной. Зато о тех, с кем они просто спали, они говорили без умолчаний.
— Дай кости, уважь ты меня, мула потеряешь…
— Отстань!
— Не отстану.
— Я выиграю!
— Проиграешь! Жалко обоих терять. Давай брошу; ну не ради твоей, так ради Мигелиты!
Услышав имя девицы, созданной его воображением и ставшей для него такой же реальностью, как и живые люди, Иларио выпустил кости из потного кулака, и пальцы у него задрожали.
— Ас ним играть то же самое? — спросил испанец Касуалидон, навалившись на Культю с того бока, где не было руки. — Он мула отдаст?
— А то как же… — отвечал Порфирио, охваченный диким страхом. Он был силен и смел, в драке держался до последнего и бил наповал, но игры не любил и боялся. Не с кем схватиться толком, некого побороть. Удача — пустое дело, ею балуются те, кому не по плечу труд, который из врага становится другом. Жить надо, они и швыряют кости, и ловчат при этом.
— Конечно, отдаст, — сказал Культя. — Что в лоб, что по лбу. Дед мой, чтобы гамак не прохудился, спал в трех гамаках по очереди.
— Бросаю! — крикнул Олегарио, но костей не бросил, сдвинул шляпу и с неудовольствием воззрился на огромного лысого петуха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85