Нет, звуки — это сок. Надо будет взять флейту, поиграть на ней здесь, будто ты сосешь стебель и сок обращается в звуки. Пальцы, паучьи лапки, станут быстро открывать-закрывать дырочки, то выпуская звук, то преграждая ему дорогу. Снова мед. Снова радость. В галерейке никого не будет. Флейту услышат в темноте вдали, и сам он окажется далеко, совсем далеко, без мух, без усов из меда.
Маленький пришелец мало знал о галерейке. Да можно ли много знать о печальном сочетании дерева, камня, металла, съеденных временем и ливнями? Стена, подпорки, пол из квадратных кирпичей, однобокий навес, черепица на черном тростнике, туго прикрученном пыльными лианами к грубым стволам балок. Да, знал он немного, но вечно ждал чего-то необъяснимого. Он провел ладонью по стене. Обхватил подпорку, сел на самый край пола, свесив ноги в чашу.
Сколько он просидел?
Стряхивая песок со штанов, он встал и ушел не обернувшись.
Часть галерейки. Стена. Крыша. Подпорки. Чаша. Часть галерейки, где даже нельзя равнодушно пожать плечами. Он удалялся, насвистывая. Мальчики, выросшие в деревне, свистят, как птицы. Но ребенку из приличной семьи нельзя ни свистеть, ни обдирать зубами тростник, а уж тем паче — причмокивать, когда сосешь, и выплевывать завязшие в зубах волокна.
И все же он не ушел. Зеленый слепень осушал последнюю малость звука, а значит, если он уйдет, галерейка будет совсем недвижной и тихой. Он не ушел. Он остался, чтобы следить, осторожно подглядывать— в профиль, одним глазом, — что творит галерейка, когда его нет. На обшарпанной грязной стене, у основания подпорок, в переплете лиан, привязавших к балкам тростник на крыше, в царапинах солнца меж плохо лежащих черепиц не творилось ничего.
Ему стало приятно, что — с ним ли, без него ли — галерейка его слушается. Он вылез из укрытия и. трогая все поочередно, громко называл по имени, чтобы прочнее завладеть тем, что и так считал своим. Звук собственного голоса придал ему еще больше храбрости. Называя стену стеной, кирпич — кирпичом, он окружал себя чем-то очень важным, самым главным.
Он пытался говорить один, беседовать с глухими, немыми, бесчувственными вещами. Какую власть дает слово!
Мухи, взмахи руки, слова, часть галерейки — всегда те же, без перемен, без изменений.
Сломайся одна подпорка — и кровля упадет жалким куриным крылом, стены выплюнут побелку цвета яичной скорлупы. Сломайся хоть одна из подпор — и дом разлетится или осядет, круша балки.
Он остановился, чтобы посмотреть, как это будет. Галерейка уже не была ему другом, он глядел на нее с каменной суровостью. Сжав кулак, он ударил по ближней подпорке. Шорох и шелест пронеслись над его головой. Он ударил снова, сильнее. С каждым разом крыша дрожала все больше. Он лукаво улыбнулся, подумав, что галерейка сочтет это землетрясением.
Страшась ударов, по кровле с краю на край побежали мыши, пауки, полчища тараканов самого разного размера, а уголком глаза он увидел и змейку.
Как так? Столько живых существ обитало в галерейке, когда он думал, будто обитает тут один?
Мнимое землетрясение растормошило целые семьи мышей, пауков, тараканов. Сколько глаз, нет, еще и капель, сверкающих капель разумной, живой воды! Как шевелится мгла! Не только он один двигался по галерейке. Разматывалась рывками тугая паутина, метались туда и сюда глупые тараканы, тихо убегали мыши. А он-то полагал, что один сидит тут и правит всем!
Тараканы, приостановившись, шевелили крылышками, стряхивая страх. Кипарисного цвета паук бежал бочком, как рука, отмерявшая четверти. А вот и мышиная мордочка. Вот скорпион…
Мальчик мгновенно вскочил и наступил на него ногой. Скорпион дернулся, словно живая пружина. Собственно, все эти твари не с галерейки, а из-за стены, оттуда, где бочонки с пеплом, сбруя и упряжь. Седла и уздечки, подобные японским мостикам, сохраняли в своих очертаниях легкий, прыткий бег. Одна упряжь — словно река, трусящая рысью, другая — словно река, текущая медленно, шагом.
Он стоял недвижно, жадный пожиратель тростника, творец небольших землетрясений, властелин галерейки, населенной, точно дом, множеством невидимых тварей, хозяин клада, утонувших в пепле монет. Тараканы, пауки, мыши возвращались в сумрачный мир того, что не видно, в обитель тьмы, плесени, пыли от изъеденных бревен. Создания, чьи слюна и кожа окрашены мраком; сороконожка, желтая, как жухлый лист: призрачные сверчки с выпученными глазами; слепые черви; ящерки. Ничего не случилось, просто он постучал по дереву. Нет, он еще и раздавил ногой панцирь скорпиона!
III
В неверном свете луны и восходящего солнца, среди людей, похожих на корни манговых деревьев — тощих, желтых, в коросте лохмотьев, в широкополых пальмовых шляпах, — он глядел сквозь сети, развешанные в большом патио. Светало. Люди готовили снасти, чтобы ловить рыбу в пруду, который отсюда, сверху, казался большой лужей грязной воды. Так его и называли, Нищенской лужей.
Спросонок ему нездоровилось, и он ни на чем не мог остановиться взглядом. Пели петухи, а он дрожал и мерз, ему ничего не хотелось, ибо тело его еще спало, ленилось, нежилось, зевало.
Люди кончали чинить сети собственной голодной слюною, клейкой, как сон. Они держали их зуба ми, а руки, пальцы завязывали тут и там кончики развязавшихся ниток, распавшихся цепочек.
Собаки поджидали, зная наперед о рыбной ловле по оживлению хозяев и унюхав красными, холодными, мокрыми ноздрями плетеные корзины с лепешками и вяленым мясом, тыквы со свежей водой и горячим кофе; все ворохом, под попоной, под защитой мачете и кремневых ружей, на куче соломы, пропахшей сухим навозом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38