А еще лучше – выставить виноватым.
– Сегодня в полшестого утра, – продолжил Шахов, – мой друг показал эти фотографии женщине преклонного возраста, сидевшей в будке у вот этого, – он ткнул пальцем в подножие движущейся лестницы, – эскалатора. – Дама вела себя очень странно, и у моего друга создалось впечатление, что она не в себе. И еще эти очки диоптрий в десять… Как вы вообще таких к работе допускаете? Они же у вас тут должны по мониторам за эскалаторами следить! А эта женщина… она же траншею у себя под ногами не заметит, не то что пассажира, у которого плащ в зазор затянуло!
Кологривов медленно развернулся к стоящему неподалеку Максу. Лицо начальника станции, еще пару минут назад достойное украсить собой рекламный плакат о продлевающих безнедужную жизнь биодобавках, стало серо-желтым, под цвет прослужившего с полвека станционного мрамора.
– Вы ее вправду видели? – Губы Кологривова дрогнули, в глазах колыхнулся ужас.
– Ту толстую, слепую тетку? – уточнил Макс и добавил не без злорадства: – Конечно, видел! И даже разговаривал. Кстати, она мне про тени на снимках мно-о-о-го чего интересного рассказала. Сама, говорит, такие силуэты, причем в натуре, ночью, после закрытия станции видела.
– А брови у нее какие? Густые? И концы вверх, как усы у гусаров, закручиваются?
Макс на мгновение задумался. Пожал плечами:
– Брови? Не заметил. И потом, она ж в кепке была, такие у пэпээсников к летне-полевой форме прилагаются. А вот на щеке… на правой… да, на правой… большая бородавка, волосатая вся. Я еще подумал: старой-то небось все равно, а вот по молодости…
Кологривов как-то разом обмяк и почти повис на руке Андрея.
– Что это с ним? – встревоженно спросил Макс, подхватывая дежурного по станции под другой локоть и зачем-то дуя ему в ухо.
Как ни странно, процедура дала результат. Кологривов по-собачьи потряс головой и жалобно уточнил:
– Вы ее точно видели или вам Петрович рассказал?
– Какой Петрович? Про что рассказал? – Макс недоуменно вытаращился на Кологривова.
– Ну Петрович… Он у нас раньше машинистом работал, а потом попивать стал – не на службе, конечно, дома, после смены, но все равно убрать его из машинистов пришлось.
Заискивающие нотки и простецкая торопливость речи Кологривова в сочетании с профессорской внешностью произвели на друзей впечатление. Они посмотрели друг на друга с укором: вот, дескать, довели мужика…
А Кологривов меж тем продолжал сыпать деревенской бабьей скороговоркой:
– У нас ведь машинисты по части здоровья очень серьезно проверяются. А как иначе? В час пик до двух тысяч пассажиров в одном поезде везут. Такая ответственность! А работа тяжелая, все время в напряжении, тряска, излучение от кабелей в тоннеле… А он еще пить вздумал. Сердце и забарахлило. В общем, списали из машинистов. Списали подчистую, хоть с водкой он тогда же одним махом завязал. Как только доктора про клапаны, про мыщцу слабую сказали – как бабка отговорила. Но куда ему податься, коли он всю жизнь в подземке! Начальник станции взял его электриком, поскольку Петрович в этом деле очень даже понимает…
– Ну-ну, и что этот Петрович? При чем он-то тут? – нетерпеливо напомнил Макс.
– Так он тоже ее видел! – Глаза дежурного по станции лихорадочно блеснули из-под очков. – Нину Андреевну-то! В будке своей сидела! Только он с ней не говорил. Испугался.
– Почему испугался? – не понял Макс.
– Она уж лет семь покойница! А видел он ее месяц назад. Живую. Как тут не испугаться, когда мы все на кладбище были, видели, как гроб в могилу опускают? И я, и Петрович, и кто еще от смены был свободный, и пенсионеры наши – все пришли попрощаться, кто вместе с Ниной работал, кто знал ее… А месяц назад Петрович ко мне, значит, прибегает, белый как мел, трясется весь: «Счас, – говорит, – Нину видел». Я даже принюхался к нему: не запил ли, часом, снова? Он клянется, что ни в одном глазу, и крестится все время. Это наш богохульник-то, ну, атеист то есть, крестом себя осеняет и все повторяет: «Свят, свят…» Еле уговорил его снова к будке пойти. Пришли, а там, конечно, никакой Нины Андреевны, Людмила сидит, слава богу, живая и здоровая. Петрович вроде немного успокоился. И мы с ним решили, что привиделось. Ну, померещилось, значит.
От академичности во внешности Кологривова не осталось и следа. Высоко зачесанная прежде шевелюра растрепалась и походила теперь на плохой парик а-ля крепостной крестьянин, в бороде также порядка не наблюдалось, а очки на перекошенном от ужаса лице смотрелись и вовсе инородным предметом.
– А Петровича где сейчас можно найти?
Кологривов будто не слышал – глядя куда-то вдаль, твердил как заведенный:
– Померещилось. Конечно, померещилось. А как же? По-другому никак…
Вопрос пришлось повторить еще дважды, прежде чем дежурный понял, о чем его спрашивают.
– Да он сегодня здесь. Его смена. Поговорить, конечно, можно, только вы его на улице подождите. Тут-то, с поездами, какой разговор?
Попрощавшись с дежурным, друзья направились к эскалатору, Кологривов – в противоположную сторону. Вдруг окрик:
– Молодые люди!
Разом обернувшись, Андрей с Максом удивились произошедшей перемене. Кологривов успел уже обрести какое-никакое душевное равновесие. В голосе, как иголки травинок по весне, прорезались строгие нотки:
– Убедительная просьба: долго Степана Петровича не задерживать: у него очень много работы.
Эскалатор был почти пуст – кроме них, еще человек десять, не больше. И никто из этой пассажирской дюжины не бежал, не торопился – стояли сонно-расслабленно, каждый на своей ступеньке.
– А ты заметил, когда народу мало, эскалатор нервно себя ведет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13