Все это сделал просто, неторопливо,
проникновенно".
Членам своей семьи присутствовавшим при кончине сказал:
"Прощайте мои дорогие, благодарю вас за все радости, за все счастье, вами
мне доставленное. Помните, что я вас очень любил".
Попросил наследника проститься за него с армией и гвардией. Просил
передать его последний привет доблестным защитникам Севастополя: "Скажите им,
что в другом мире я буду продолжать молиться за них. В последнем приказе
изданном от имени Николая I говорилось: "Я благодарю гвардию, которая спасла
Россию 14 декабря. Я вас любил от всего сердца. Я всегда старался улучшить ваше
положение. Если мне это не удалось, то потому что не хватало времени и средств".
"Мне хотелось, — сказал Николай Наследнику, — принять на себя все
трудное, все тяжкое, оставить тебе царство мирное, устроенное и счастливое.
Провидение судило иначе. Теперь иду молиться за Россию и за Вас. После России я
люблю вас больше всего на свете." Незадолго до смерти Императрица спросила
Николая I, хочет он или нет, чтобы были прочитаны полученные из Крыма письма от
сыновей Николая и Михаила. — "Нет, я теперь далек от всего этого", — ответил он.
Поступавшие донесения из армии приказал передавать Наследнику. Потом попросил
всех выйти из комнаты, сказав: "Теперь мне надо остаться одному, чтобы
подготовиться к последней минуте. Я вас позову, когда наступит время. После
того, как священник о. В. Бажанов прочитал отходную, император сказал
Наследнику: "Держи все, держи все"!
"Предсмертное хрипение, — пишет Тютчева, — становилось все сильнее,
дыхание с минуты на минуту делалось все труднее и прерывистее. Наконец, по лицу
пробежала судорога, голова откинулась назад. Думали, что это конец, и крик
отчаяния вырвался у присутствующих. Но Император открыл глаза, поднял их к небу,
улыбнулся, и все было кончено. При виде этой смерти, стойкой, благоговейной,
нужно было думать, что император давно предвидел ее и готовился к ней". "Никогда
за все время моей врачебной практики, — пишет в своих воспоминаниях придворный
доктор Мандт, присутствовавший при смерти Николая I, — я не видел, чтобы
кто-нибудь умирал так. Я считал просто невозможным, что кто-либо способен
владеть собой так, когда дух оставляет смертные останки. Что-то
сверхчеловеческое было в этом исполнении своих обязанностей до последнего
издыхания". "Государь лежал поперек комнаты на очень простой железной кровати, —
пишет Тютчева. — Голова покоилась на зеленой кожаной подушке, а вместо одеяла на
нем лежала солдатская шинель. Казалось, что смерть настигла его среди лишений
военного лагеря, а не в роскоши пышного дворца. Все, что окружало его, дышало
самой строгой простотой начиная с обстановки и кончая дырявым» туфлями у
подножия кровати.
Руки были скрещены на груди, лицо было обвязано белой повязкой. В эту
минуту когда смерть возвратила мягкость прекрасным чертам его лица, которые так
сильно изменились благодаря страданиям, подточившим императора и преждевременно
сокрушившим его, в эту минуту его лицо было красоты поистине сверхъестественной.
Черты казались высеченными из белого мрамора, тем не менее, сохранился еще
остаток жизни в очертаниях рта, глаз и лба, в том неземном выражении покоя и
завершенности, которое, казалось, говорило: "я знаю, я вижу, я обладаю", в том
выражении которое бывает у покойников и которое дает понять, что они уже далеко
от нас и что им открылась полнота истины".

XXXVIII

Известие о смерти Императора Николая I было встречено мировым масонством
и идейными последышами масонства — членами Ордена Русской Интеллигенции с
сатанинской радостью. Не имевший как Николай I "зимних глаз без теплоты, без
всякого милосердия" А. Герцен в таких "сердечных" тонах описывает свои
переживания в "Былое и Думы": "Не помня себя, бросился я с "Таймсом" в руке в
столовую; я искал детей, домашних, чтоб сообщить им великую новость, и со
слезами истинной радости на глазах подал им газету... Несколько лет свалилось у
меня с плеч долой, я это чувствовал. Оставаться в доме было невозможно. Тогда в
Ричмонде жил Энгельсон; я наскоро оделся и хотел идти к нему, но он предупредил
меня и был уже в передней. Мы бросились друг другу на шею и не могли ничего
сказать, кроме слов: "Ну, наконец-то он умер". Энгельсон, по своему обыкновению,
прыгал, перецеловал всех в доме, пел, плясал, и мы еще не успели прийти в себя,
как вдруг карета остановилась у моего подъезда и кто-то неистово дернул
колокольчик: трое поляков прискакали из Лондона в Твикнэм, не дожидаясь поезда
железной дороги, меня поздравить.
Я велел подать шампанского — никто не думал о том, что все это было часов
в одиннадцать или ранее.
Потом без всякой нужды мы поехали все в Лондон. На улицах, на бирже, в
трактирах только и речи было о смерти Николая, я не видел ни одного человека
который бы не легче дышал узнавши, что это бельмо снято с глаз человечества и не
радовался бы, что этот тяжелый тиран в ботфортах, наконец, зачислен по химии.
В воскресенье дом мой был полон с утра: французские, польские рефюжье,
немцы, итальянцы, даже английские знакомые приходили, уходили с сияющими лицами;
день был ясный, теплый; после обеда мы вышли в сад.
На берегу Темзы, — играли мальчишки, я подо. звал их к решетке и сказал
им, что мы празднуем смерть их и нашего врага, бросил им на пиво и конфекты
целую горсть мелкого серебра. "Ура! Ура! — кричали мальчишки". — Impernikel is
dead!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43