зажгли свечи, без надобности, — было еще светло, —
а только для пышности. Хозяин оглянул все и остался доволен: настоящий
парламент.
— Господа, объявляю заседание открытым, — произнес председатель князь
Трубецкой и позвонил в колокольчик, тоже без надобности, было тихо и так.
— Соединение Северного Общества с Южным на условиях таковых предлагается
нашею Управою, — начал Пестель. — Первое: признать одного верховного правителя и
диктатора обеих управ; второе: обязать совершенным и безусловным повиновением
оному; третье: оставя дальний путь просвещения и медленного на общее мнение
действия, сделать постановления более самовластные, чем ничтожные правила, в
наших уставах изложенные (понеже сделаны были сии только для робких душ, на
первый раз), и, приняв конституцию Южного Общества, подтвердить клятвою, что
иной в России не будет...
— Извините, господин полковник, — остановил председатель изысканно
вежливо и мягко, как говорил всегда, — во избежание недоумений позвольте узнать,
конституция ваша — республика?
— Да.
— А кто же диктатор? — тихонько как будто про себя, но так, что все
услышали, произнес Никита Муравьев, не глядя на Пестеля. В этом вопросе таился
другой: "уж не вы ли?"
— От господ членов Общества оного лица избрание зависеть должно, —
ответил Пестель Муравьеву, чуть-чуть нахмурившись, видимо почувствовав жало
вопроса.
— Не пожелает ли, господа, кто-либо высказаться? — обвел председатель
собрание.
Все молчали.
— Прежде чем говорить о возможном соединении, нужно бы знать намерения
Южного Общества, — продолжал Трубецкой.
— Единообразие и порядок в действии... — начал Пестель.
— Извините, Павел Иванович, — опять остановил его Трубецкой также мягко и
вежливо, — нам хотелось бы знать точно и определенно намерения ваши ближайшие,
первые шаги для приступления к действию.
— Главное и первоначальное действие — открытие революции посредством
возмущения в войсках и упразднения престола, — ответил Пестель, начиная, как
всегда, в раздражении, выговаривать слова слишком отчетливо: раздражало его то,
что перебивают и не дают говорить. — Должно заставить Синод и Сенат объявить
временное правление с властью неограниченною...
— Неограниченною, самодержавною? — опять вставил тихонько Муравьев.
— Да, если угодно, самодержавною...
— А самодержец кто?
Пестель не ответил как будто не услышал.
— Предварительно же надо, чтобы царствующая фамилия не существовала, —
кончил он.
— Вот именно, об этом мы и спрашиваем, — подхватил Трубецкой, — каковы по
сему намерения Южного Общества?
— Ответ ясен, — проговорил Пестель и еще больше нахмурился.
— Вы разумеете?
— Разумею, если непременно нужно выговорить, — цареубийство.
— Государя императора?
— Не одного государя..."
"Говорил так спокойно, как будто доказывал, что сумма углов в
треугольнике равна двум прямым; но в этом спокойствии, в бескровных словах о
крови было что-то противоестественное.
Когда Пестель умолк, все невольно потупились и затаили дыхание. Наступила
такая тишина, что слышно было как нагоревшие свечи потрескивают и сверчок за
печкой поет уютную песенку. Тихая, душная тяжесть навалилась на всех.
— Не говоря об ужасе, каковой убийства сии произвести должны и сколь
будут убийцы гнусны народу, — начал Трубецкой, как будто с усилием преодолевая
молчание, — позволительно спросить, готова ли Россия к новому вещей порядку?
— Чем более продолжится порядок старый, тем менее готовы будем к новому.
Между злом и добром, рабством и вольностью не может быть середины. А если мы не
решили и этого, то о чем же говорить? — возразил Пестель, пожимая плечами.
Трубецкой хотел еще что-то сказать.
— Позвольте, господин председатель, изложить мысли мои по порядку, —
перебил его Пестель.
— Просим вас о том, господин полковник.
Так же как в разговоре с Рылеевым, начал он "с Немврода". В речах его,
всегда заранее обдуманных, была геометрия — ход мыслей от общего к частному.
— Происшествия 1812, 13, 14, и 15 годов, равно как предшествовавших и
последовавших времен, показали столько престолов низверженных, столько царств
уничтоженных, столько переворотов совершенных, что все сии происшествия
ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями совершать оные. К
тому же имеет каждый век свой признак отличительный. Нынешний — ознаменован
мыслями революционными: от одного конца Европы до другого видно везде одно и то
же, от Португалии до России, не исключая Англии и Турции, сих двух
противоположностей, дух преобразования заставляет всюду умы клокотать...
Говорил книжно, иногда тяжелым канцелярским слогом, с неуклюжею заменою
иностранных слов русскими, собственного изобретения: революция — превращение,
тиранство — зловластье, республика — народоправление. "Я не люблю слов
чужестранных", — признавался он.
"Планщиком" назвал Пушкин стихотворца Рылеева; Пестель в политике был
тоже планщик. Но в отвлеченных планах горела воля, как в ледяных кристаллах —
лунный огонь".
"...Муравьев хотел произнести свою речь, когда Пестель выскажет все до
конца, но сидел, как на иголках, и, наконец, не выдержал.
— Какая же аристократия, помилуйте? Ни в одном государстве европейском не
бывало, ни в Англии, ни даже в Америке, такой демокрации, каковая через выборы в
Нижнюю Палату Русского Веча, по нашей конституции, имеет быть достигнута.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30