Начнем с того, что Пушкин любил бывать в Тригорском, в доме своих соседей по именью Вульфов. «Прости, Тригорское, где радость меня встречала столько раз». Он ездил в Тригорское верхом на лошади, но часто хаживал и пешком, любя пешие прогулки. Там от Михайловского до Тригорского около четырех километров.
Это была его лирическая дорога, тропа душевных переживаний, раздумий, рождающихся ритмов и стихотворных строк. Да и красива же она, эта тропа. Дело в том, что Михайловское и Тригорское стоят на холмах, а между ними ярко зеленая долина, украшенная очень извилистой рекой Соротью. Представьте себе: выходите вы из Михайловского парка, и оказываетесь на высоком открытом холме над зеленой долиной, и видите за этой долиной другой, еще более высокий холм – Тригорское. Между холмами тропа по чистой и яркой зелени. Река извивается на дне долины. Весь пейзаж как бы приглашает вас прогуляться, пройти не торопясь эти четыре километра, настраивает на лирический пушкинский лад. Эта долина между холмами была, пожалуй, самой большой драгоценностью в Пушкинском заповеднике. Ведь вы шли и держали все время перед глазами в точности то же самое, что и Пушкин, когда ходил здесь. Через этот пейзаж вы как бы роднились с ним, сближались духовно, душевно, становились его невольным спутником, сопереживателем. Невольно пушкинские строки начинали твердиться вами, не потому ли, что они впервые возникли, возможно, на этой тропе.
И что же там сделали? Надо ведь подъезжать туристам в многочисленных автобусах к объектам осмотра. Надо подъезжать в такое место, от которого одинаково близко было бы и до Михайловского и до Тригорского. Если же подвести дорогу, так сказать, на задворки этих двух сел, так, чтобы ее не было видно, то пришлось бы подводить две дороги, а это лишних пять километров бетонного полотна. Вы уж понимаете, дорогой читатель, какое нашли решение устроители заповедника, жуткая догадка уже зародилась в вашем мозгу, хотя вы отказываетесь в нее поверить и надеетесь, что действительность все же не так страшна. Но вы правы. Бетонную дорогу врезали как раз в низине между Михайловским и Тригорским. Мало дороги, устроили там еще несколько бетонированных площадок для стоянки автобусов. Теперь, выходя на край Михайловского холма, вы видите не лирическую дорогу Пушкина, не красивую и чистую долину, а нечто вроде гаража, автобазы. Долина уж не приглашает вас прогуляться, пройти по ней до Тригорского. Напротив, всем хочется отвернуться, поскорее уйти, чтобы не смотреть на обезображенную долину.
Широко известный директор Пушкинского заповедника С. С. Гейченко, действительно много сделавший для благоустройства пушкинских мест и для их популяризации, но, однако, допустивший оплошность, о которой сейчас шла речь, согласился со мной.
– Да, поторопились. Захлестнула нас туристская волна. Ну ничего, потомки когда нибудь, в более спокойной обстановке, поправят.
Признаюсь, что больше всего меня в этой истории удивила возможность подобного обращения с заповедником. В самом деле, если местность объявлена заповедником, то есть должна сохраняться в первозданном виде, как можно портить ее бетонированной дорогой и площадками? (Да еще ободрали бульдозерами всю землю, когда делали насыпь для дороги.) Если же позволительно строить дорогу и площадки, то почему местность называется заповедником?
Рассуждая таким образом (даже останавливались, а я пытался нарисовать Станиславу схематические рисунки Михайловского, и как могла бы идти там дорога, и как она пролегла сейчас), мы въехали в блоковские холмы, которые, надо надеяться, тоже когда нибудь будут узаконены государством как заповедник, наподобие пушкинских, тургеневских, лермонтовских, некрасовких, толстовских, тютчевских, чеховских мест.
Станислав знал тут все «точки обзора». Иногда мы сворачивали с Таракановского шоссе, уезжали в сторону на километр другой, поднимались на холм, выходили из машины и с высокого места обозревали холмы на противоположной стороне долины.
Стоя на высоком холме около деревни Сергеево и глядя на противоположный высокий холм, где расположено село Новое, мы, во первых, сожалели, само собой разумеется, что не украшает теперь этот холм старинная церковка (хорошо видна была нам площадка на склоне холма, где раньше стояла церковь), а во вторых, явственно представляли себе, как будет выглядеть пейзаж, если поднимутся там из за деревьев четыре девятиэтажных серобетонных корпуса санатория – есть проект. Будто нельзя построить несколько двухэтажных, трехэтажных зданий, в которых жить, кстати сказать, удобнее, чем в высотных башнях.
В самом Шахматове мы не увидели ничего нового, да и не рассчитывали увидеть. Мы пришли туда просто так, бросить еще один взгляд на остатки этой сирени, на остатки этого шиповника, пройти по тропе. По очереди поднялись на камень и продекламировали пустой широкой поляне:
Станислав «Осеннюю любовь» («Когда в листве, сырой и ржавой…»), а я вступление к поэме «Возмездие». Постояли на месте бывшего дома.
Между прочим, место высокое, а таволга, как известно, растет по низинам, по оврагам, по берегам речек, где посырее. Значит, таволга, которая встречается в Шахматове, среди крапивы, бурьяна, кустов, – это таволга, разводимая некогда Блоком и даже упоминавшаяся в его записной книжке. Таволга и сахалинская гречка уцелели, выжили, прозябают среди теперешней крапивы, мальв же я не видел там ни одной, а тем более филадельфусов.
Поехали в Боблово. Но в Боблове, если брать не деревню, а менделеевскую усадьбу, тоже ничего нет. Деревня то существует пока, но перемены коснулись и деревни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85