Часто повторялось это слово «измена» в дни их царскосельского (еще идиллического) заточения.Из дневника Николая, 27 марта:«После обедни прибыл Керенский и просил ограничить наши встречи (с Аликс.— Авт.) временем еды и с детьми нам сидеть раздельно… Будто бы ему это нужно для того, чтобы держать в спокойствии знаменитый Совет рабочих и солдатских депутатов. Пришлось подчиниться во избежании какого-нибудь насилия…»Так заработала Чрезвычайная Комиссия.Долго она будет заседать. И вместе с ней заседал поэт Александр Блок. Он был секретарем Комиссии и приходил в Петропавловскую крепость записывать допросы.В эти дни камеры Петропавловской крепости напоминали блестящий прием в Зимнем дворце. Кого только не было здесь — весь петербургский свет переселился в Петропавловку: премьер-министры, директора департаментов, военный министр, главы секретной службы…По ночам поэт писал в свою записную книжку:«Куда ты несешься Россия? И от дня и от белой ночи возбуждение как от вина…»«Манасевич-Мануйлов — омерзительный, малорослый, бритый… Премьер-министр Штюрмер — большая тоскливая развалина, старческие сапоги на резинках… Другой премьер-министр Горемыкин — полный рамолик, о, какой дряхлый — сейчас умрет. Министр внутренних дел знаменитый Протопопов… Военный министр Сухомлинов… Директор Департамента полиции Белецкий — короткие пальцы, жирные руки… лицо маслянистое, слово-охотлив… Особенные глаза — узкие, точно в них слеза стоит — такой постоянный блеск».Некоторые цитаты из показаний, поразивших Блока и занесенных им в записную книжку: «Николай однолюб, никогда не изменял жене…»«По убеждению Белецкого, никаких политических масонов никогда не было. За масонов сходили оккультисты…»И наконец, его запись допроса самой Вырубовой:«Мы зашли к ней в камеру. Она стояла у кровати, подперев широкое (изуродованное) плечо костылем. Она что-то сделала со своим судном — не то сломала, не то набросала туда бумаги (нынешние заботы вчерашней всесильной Подруги. — Авт.). Говорила все так же беспомощно, просительно косясь на меня. У нее все данные, чтобы быть русской красавицей… Но все чем-то давно и неисправимо искажено, затаскано».«Беспомощно?» «Просительно?» А в это время беспомощная Аня из Петропавловской крепости умудряется наладить переписку с самой опасной женщиной в России — с ненавидимой всеми императрицей.«Председатель: — Знали ли вы, что Распутин был развратный и скверный человек?Вырубова: — Это говорили все. Я лично никогда не видела. Может быть, он при мне боялся? Знал, что я близко стою от двора. Являлись тысячи народа, масса прошений к нему, но я ничего не видела…— А вы сами политикой никогда не занимались?— А зачем мне было заниматься политикой?— Разве вы никогда не устраивали министров?— Нет.— Но вы сводили императрицу с министрами!— Я даю вам честное слово, что никогда ничего подобного…»И, оглядываясь на все происходившее в камерах, Блок писал:«Никого нельзя судить. Человек в горе и в унижении становится ребенком. Вспомни Вырубову — она врет по-детски, а как любил ее кто-нибудь. Вспомни, как по-детски смотрел Протопопов… как виноватый мальчишка… Сердце, обливайся слезами жалости ко всему, ко всему. И помни, что никого нельзя судить».Если бы народ мог тогда повторить это вслед за своим поэтом.Что же сказала в конце концов Чрезвычайная Комиссия?Член президиума Комиссии Александр Романов (очередной однофамилец): «Единственно в чем можно было упрекнуть государя — это в неумении разбираться в людях… Всегда легче ввести в заблуждение человека чистого, чем человека дурного, способного на обман. Государь был бесспорно человеком чистым».Но Комиссия так и не обнародовала этих размышлений о «чистом человеке». Конечно же (как всегда), это было сделано в интересах Семьи, чтобы не раздувать и без того накаленные страсти, не сталкивать правительство с Советом… Просто через месяц им дозволили быть вместе, а Керенский заявил: «Слава Богу, государь невиновен».Но никто не постарался, чтобы общество это услышало. Повторюсь: слишком непопулярны они были!Так что из ворот Александровского дворца выехали в моторах и направлялись на станцию — «кровавый царь и его жена — немка, повинные в измене и пролитой крови русского народа». Вот почему Керенский обставляет такой тайной их отъезд — боится ярости толпы, боится, что «массы» и Совет не позволят увезти Семью из Петрограда…Александр Блок уже тогда писал в записной книжке: «Трагедия еще не началась, она или вовсе не начнется или будет ужасной, когда они (Семья) встанут лицом к лицу с разъяренным народом (не скажу — с „большевиками“, потому что это неверное название. Это группа, действующая на поверхности, за ней скрывается многое, что еще не появилось)».Они приехали. Моторы остановились прямо в поле рядом со станцией Александровская. На путях стояли два состава. В составах три с лишним сотни солдат — сторожить и охранять царя и Семью. Это все Георгиевские кавалеры, молодец к молодцу — стрелки из Первого, Второго, Четвертого гвардейских полков. Все в новых кителях, новых шинелях. За будущую службу им обещано жалованье, да еще командировочные, наградные. Во главе всего отряда — Кексгольмского лейб-гвардии полка полковник Евгений Кобылинский. Боевой офицер — на фронте с начала войны, много раз ранен и возвращался на фронт, и опять ранения приводили его в госпиталь. В Царском Селе он лежал в госпитале в сентябре 1916 года. И тогда «августейшая сестра милосердия» впервые познакомилась с раненым полковником. «Мы посещали его в госпитале, снимались вместе… И потом он — настоящий военный» — так царица напишет Вырубовой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163