Другие утверждали, что он просто сошел с ума.
Вдруг Булл услышал легкий шепот, нежный и печальный, как псалом, звучащий из уст ангела:
— Весли. О, Весли, нет…
Булл хотел бы знать, кто такой этот Весли.
Джон Весли Хокинс, бывший кавалер, преданный сторонник короля, а ныне осужденный католический проповедник, надеялся, что никто из влиятельных лиц не услышал этого шепота, произнесшего его настоящее имя. В течение шести лет оно хранилось в секрете и было известно в Англии только католикам подпольной организации и нескольким роялистам, занимающим высокие посты в республике.
Он был удивлен и немного напуган размером толпы, которая собралась посмотреть, как его отправят в загробный мир, и той безнадежной печалью, которая царила над этим огромным разнородным скопищем людей.
«Успокойтесь, — хотел он сказать им. — Меня не сломили мучения, я выстоял».
Были люди, мечтавшие о жребии, выпавшем на долю Хокинса. Они возносили молитвы, чтобы настал день, когда мучители подвергнут проверке их силу воли и отправят на отдых их души. Они рисовали в своем воображении славную смерть и следующее за ней приобщение к святости.
Святость для них представляла собой конечную цель их земного существования, однако для Джона Весли Хокинса эта цель была не настолько привлекательной, чтобы страстно желать смерти.
Не просто смерти, напомнил он себе болезненно, а удушения до тех пор, пока смерть не коснется его сознания; затем его, все еще живого, четвертуют, вскроют, внутренности вытащат, а сердце вырежут из груди. После этого его обезглавленное и четвертованное тело выставят на всеобщее обозрение, чтобы оно послужило предупреждением тем, кто осмелится принять католическую веру. Очень дорогое удовольствие эта святость.
Весли жаждал потерять сознание от первого удара ножа, но он никогда не был слабым и не мог позволить себе эту слабость. В битве при Хаксли он получил рану, которая погубила бы большинство мужчин. Как бы в насмешку над смертью он зашил глубокий разрез собственными руками.
В Тауэре он развил свою способность выдерживать боль. Он мало что помнил о дыбе и еще меньше о горячих щипцах: ожоги и вывихи доставляли ему мучения потом.
Кто-то снял веревки. Кровь прилила к кончикам пальцев на руках и ногах, такая быстрая и горячая, что даже стало больно. Но какое это было сладкое мучение! Эта самая кровь вернула в его сознание мысль, стучавшую рефреном, мысль, которую он пытался и не мог прогнать: «Хочу жить, хочу жить…».
Но конец его земного пути был здесь, на этом позорном холме, окруженном зелеными полями, распускающимися деревьями и плачущими женщинами.
Когда солдаты поставили его на ноги и подтолкнули к месту, где была установлена виселица, он позволил себе в последний раз взглянуть на тех, кто оплакивал его смерть.
Это были почти одни женщины. Несмотря на их печаль, он не испытывал к ним никаких чувств. Пытки лишили Джона Хокинса всех эмоций. Только одно могло вызвать его к жизни — Лаура. О, Боже, Лаура! Одно воспоминание о ней пролило свет в его душу. Ощущение потери сделало надвигающийся ужас не более страшным, нежели прогулка по варфоломеевской ярмарке.
«Сохрани ее, святой Иисус». Это была самая искренняя молитва, которую когда-либо произнес Хокинс, несмотря на безграничную преданность своей профессии. Духовенство было неудачным выбором, сделанным поспешно, из желания просто «быть своим» там, на небесах. Он был рад, что появление Лауры в его жизни предотвратило принятие последних обетов, навсегда связавших бы его жизнь с церковью.
Его мысли вернулись к действиям, предпринятым ради ребенка, который, лишившись отца, останется круглым сиротой. Всего за несколько часов до ареста он заплатил вдове по имени Эстер Кленч, чтобы она выдала Лауру за свою племянницу и обеспечила трехлетнему ребенку спасительную неизвестность. И сейчас вдова Кленч владела единственным сокровищем, которое имело для него значение.
Он представлял круглое детское личико Лауры, роскошные локоны золотисто-розового цвета, делающие ее похожей на херувима. Воспоминания о ее звонком, беззаботном смехе пронзили сердце, потому что он уже больше никогда его не услышит. Как горько и больно. Никогда не воскликнет он по поводу первого выпавшего зуба, никогда не увидит ее высокой и стройной, никогда не придется ему играть роль строгого отца, придирчиво оценивающего ее поклонников. К горлу подкатил комок, он едва сдерживал слезы. Если его смерть вообще имеет какой-то смысл, он должен умереть достойно. Ему хотелось сказать людям, что он остался верен королю до конца, и если ему удалось добиться восхищения этой безжалостной лондонской толпы, пресытившейся большим количеством совершающихся казней, значит, его смерть отличалась от других.
Подталкиваемый палачом, Хокинс ступил на двухколесную повозку, запряженную мулом. Здесь и закончится его жизнь. Не будет больше проповедей в сараях, подвалах, после которых ему удавалось ускользнуть от преследователей. Не придется потом ему передавать шепотом поручения роялистам, оглядываясь через плечо, опасаясь охотящихся за ним индепендентов (Члены политической партии, основанной на принципах протестантизма).
В конце толпы появился человек в богатой мантии с высоким воротником. Он быстро проталкивался вперед. Войлочная шляпа с загнутыми с одной стороны полями, заколотыми золотой фибулой, затеняла его лицо. Казалось, что он кричит, но вопли женщин и барабанная дробь заглушали его крики. Истерзанный пытками мозг Весли лихорадочно заработал, пытаясь заставить свою память узнать его.
Палач поднялся и встал рядом с Хокинсом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117