Конечно, Жан Ломбар – ученый. Он знает все до малейших предметов, которые украшали какой-нибудь угол триклиния богатого римлянина, знает название драгоценной материи, которая едва прикрывает наготу женщин и юношей; он не забывает ни одного документа, ни одного характерного явления, воскрешающего минувшее. Но в этом изумительном ученом, который переживает целую пластическую эпоху, скрыт глубокий мыслитель; он наблюдает и разъясняет человеческие страсти на отдаленном и еще не вполне ясном фоне истории; он умеет образы людей в золотых доспехах византийцев и в длинных одеяниях Азии очеловечить вечными истинами. И как жаль, что этот визионер, который читает тайны, как на стертых камнях храмов, так и в сердцах людей, не мог закончить свою Аффамею, эту социальную книгу, в которой он в ужасающих красках запечатлел бы историю нашего времени, подобно тому, как чертами крови, железа и огня он запечатлел историю Рима в эпоху упадка.
Агония будет иметь такой же успех, как имела Византия, быть может, еще больший, как произведение более сильное в своем построении, более шумное и разнообразное и с более дикими чертами эротизма. Ломбар, отличавшийся упорным трудолюбием, был человеком великой чистоты душевной, но он не отступал перед смелыми картинами, потому что он хотел постигнуть истину до самых ее глубин, не боясь смутить щепетильность одних или подействовать возбуждающе на других. Увы! Он не примет заслуженную радость победы, а в борьбе он узнал только тоску и часы тяжелых разочарований.
Печальны те литературные условия, в которых борются писатели наших дней… Отвратительно меркантильная пресса превратила произведения нашего духа в объект рекламы и с руками, полными золота, заставляет гениального бедняка идти в ее конторы… Критика безучастна и связана по рукам и ногам… Невежественная публика не знает, к кому ей идти и потому инстинктивно тянется к глупому и гнусному… Этого слишком достаточно для процветания ничтожеств и гибели талантов… Но следует также сказать, что писателей слишком много. И их толпа тесна, груба и эгоистична. Крики боли и призывы отчаяния исчезают в общем вопле. Каждый за себя! Других мы не знаем; некогда. Есть время только подумать о своих интересах, о своей рекламе и, о своей жизни, за которую идет борьба. Появляется слишком много книг, и сорные травы, которых никто не вырывает и которые разбрасывают по всем направлениям ветра свои семена, заглушают прекрасные цветы, выросшие в их смертельной тени!.. И хорошо еще, если среди кладбищ погребенных произведений время от времени воскресает чье-нибудь создание и по прочным ступеням бессмертия восходит такое дорогое и славное имя, как имя Жана Ломбара!
Октав Мирбо.
25 сентября 1901 года.



КНИГА I

I

Корабль равномерными ударами весел бороздил сапфировое пенящееся море, и красный парус едва округлялся в царящей вокруг тишине, ее не нарушал никакой звук: ни призывы экипажа, ни песня гребцов на рядах скамеек под мерный такт жезла гортатора; а путешественники, облокотясь о борта судна, мечтали безмолвно.
То были: римлянин, два грека, кипрский купец, александриец, несколько италийцев, возвращающихся из восточных портов. Хотя и утомленные долгим путешествием, остановками по берегам, ночами, протекшими над указаниями звезд, они привыкли любить это море, с которым теперь предстояло им расстаться с сожалением. И поэтому перед их глазами еще виднелись города на утесах и берегах, храмы, моря, пересеченные островами, сожженными солнцем и истерзанными бурями, – краски всех оттенков, от серебристо-белого до огненно-красного вперемесь с синим и зеленым.
Под взглядом прореты, который на носу корабля следил за горизонтом, одни матросы налегли на реи, другие натягивали парус, и корабль запрыгал по волнам к еще невидимому берегу, с прямо стоящими римскими знаменами, которые капитан-магистр приказал укрепить на палубе.
Море, бледное, зеленое, темно-синее, было испещрено стаями длиннокрылых птиц. Небо, совсем белое на горизонте и лазурное в зените, испещренное медленно плывущими облаками, раскинулось беспредельной пустотой, и морская гладь дышала печально торжественной тишиной, спокойной грустью, почти чарующей.
Коснувшись песчаного дна, корабль, высоко подняв носовую часть, остановился на миг. Тогда гортатор поднял жезл, и содрогнувшиеся на скамьях гребцы возобновили свою песню в ритме, более резком, более неровном. И весла равномерно стали подниматься и опускаться, унося корабль на вздымающейся пене меловой белизны и под резкими движениями руля в руке кормчего-губернатора – в красной войлочной шапке на голове.
Теперь путешественники беседовали медленно под очарованием путешествия и в предчувствии близости берега, возвещаемого уже совсем иной качкой, чем было в открытом море. Магистр, сидя на своем троне, подавал знаки матросам; невольники, появляясь из квадратных люков, выбрасывали на палубу товары, тюки тканей и кож, сундуки, украшенные медью и слоновой костью, круглые ящики с книгами в свитках, сильно пахнущие благовония.
С открытой головой и шеей, в шелковистой лацерне поверх короткой туники и узкой субукулы с рукавами, Атиллий, стоя, смотрел на приближающуюся землю. На его пальцах были кольца с рубинами и сапфирами, сандалии из красной кожи у ступни украшались серебряными солнцами; тонкая рыжевато-белокурая борода волнисто окаймляла лицо, озаренное зеркальным светом его глаз, черно-фиолетовых, красивого разреза; и их блеск противоречил общему выражению лица – ни изнеженный, ни мужественный, скорее инертный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115