Бувар повёл его в ресторанчик против ратуши, где, по его словам, уютная обстановка.
Он сам заказал обед.
Пекюше остерегался пряностей, как слишком возбуждающего средства. Это послужило поводом поспорить о медицине. Затем они начали превозносить науку: сколько интересного можно узнать, сколько исследований произвести… если бы только хватало времени! Увы, всё их время уходило на то, чтобы заработать на хлеб. И тут выяснилось, что оба они служат переписчиками; от изумления сотрапезники всплеснули руками и, перегнувшись через стол, едва не бросились в объятия друг друга. Бувар работал в одном торговом доме, а Пекюше — в морском министерстве, что не мешало ему вечерами уделять время научным занятиям. Он сообщил, что выискал много ошибок в сочинении Тьера, зато отозвался с величайшим почтением о некоем профессоре Дюмушеле.
У Бувара были другие достоинства. Изящная часовая цепочка, сплетённая из волос, манера сбивать соус — всё обличало в нём человека бывалого, умеющего пожить; за обедом, зажав салфетку под мышкой, он забавлял Пекюше уморительными историями. У Пекюше был характерный смех — басистый, на одной ноте, с долгими паузами. Бувар смеялся благодушно, звонко, скаля зубы, поводя плечами, и посетители невольно оборачивались на него.
Отобедав, они зашли выпить кофе в другое заведение. Пекюше, оглядевшись при свете газовых рожков, поворчал на излишне роскошную обстановку, затем презрительным жестом отбросил газеты. Бувар был гораздо снисходительнее. Он любил всех писателей без разбору, а в юности намеревался поступить актёром в театр.
Ему вдруг захотелось показать ловкие фокусы с бильярдным кием и двумя шарами, какие при нём проделывал его приятель Барберу. Но шары беспрестанно падали на пол, под ноги посетителей, и закатывались куда-то в угол. Лакей, которому всякий раз приходилось, ползая на четвереньках, доставать их из-под скамеек, в конце концов начал ворчать. Пекюше наорал на него; явился хозяин, но Пекюше не пожелал слушать извинений и разругал все кушанья в ресторане.
После этого он предложил мирно закончить вечер у него на дому; это совсем рядом, на улице Сен-Мартен.
Войдя, он напялил какую-то полотняную курточку и повёл гостя осматривать помещение.
Письменный стол елового дерева стоял, загораживая проход, как раз посреди комнаты, а повсюду вокруг — на полках, на стульях, на старом кресле и по углам — в беспорядке громоздились книги: несколько томов Энциклопедии Роре, Руководство для магнетизёра, томик Фенелона; там же, вперемешку с кипами бумаг, лежали два кокосовых ореха, всевозможные медали, турецкая феска и несколько раковин, привезённых Дюмушелем из Гавра. Стены, когда-то выкрашенные в жёлтый цвет, были покрыты бархатным слоем пыли. На краю постели, с которой свисали простыни, валялась сапожная щётка. На потолке чернело большое пятно от коптящей лампы.
Бувар, не выносивший спёртого воздуха, попросил позволения отворить окно.
— Но ведь бумаги разлетятся! — вскричал Пекюше, который пуще всего боялся сквозняков.
Однако и сам он задыхался в тесной комнатушке, накалившейся с утра от шиферной кровли.
— На вашем месте я бы снял фуфайку, — сказал Бувар.
— Как можно!
Пекюше, ужаснувшись при мысли, что расстанется с фланелевым набрюшником, предохранявшим от простуды, пожал плечами.
— Проводите-ка меня до дому, — предложил Бувар, — на свежем воздухе вы проветритесь.
И Пекюше пришлось снова натягивать сапоги.
— Вы просто околдовали меня, честное слово! — ворчал он.
Несмотря на расстояние, он проводил приятеля до самого дома, до угла улицы Бетюн, против моста Турнель.
У Бувара была большая комната с навощённым до блеска полом, перкалевыми занавесками, мебелью красного дерева и с балконом, выходившим на реку. Главными украшениями служили погребец на комоде и дагерротипы у зеркала, изображавшие друзей хозяина. В алькове висела картина масляными красками.
— Мой дядя, — сказал Бувар и, подняв свечу, осветил портрет пожилого господина.
Рыжие бакенбарды обрамляли широкое лицо, увенчанное взбитой причёской с завитком на хохолке. Пышный галстук и тройной воротник — от сорочки, бархатного жилета и фрака — туго стягивали шею. На жабо блестела бриллиантовая булавка. Глаза его щурились над обвислыми щёками, а губы лукаво усмехались.
— Его скорее можно принять за вашего отца! — невольно заметил Пекюше.
— Это мой крёстный, — небрежно отозвался Бувар и добавил, что его нарекли при крещении Франсуа-Дени-Бартоломе. Пекюше носил имя Жюст-Ромен-Сирил; они оказались ровесниками; обоим было по сорока семи лет. Такое совпадение их обрадовало, хоть и удивило. Каждый считал другого гораздо старше. Тут оба принялись восторгаться мудростью провидения, чьи пути неисповедимы.
— Подумать только: если бы мы не встретились нынче на прогулке, мы бы так и умерли, не узнав друг друга.
Обменявшись адресами по месту службы, они пожелали один другому покойной ночи.
— Смотрите, не заверните к девочкам! — крикнул Бувар, провожая гостя на лестницу.
Пекюше спустился по ступенькам, ничего не ответив на эту нескромную шутку.
На другое утро во дворе конторы братьев Декамбо «Эльзасские ткани», на улице Отфей, 92, кто-то громко позвал:
— Бувар! Господин Бувар!
Бувар высунул голову в окошко и узнал Пекюше.
— Я не простудился, я её снял! — крикнул тот ещё громче.
— Что такое?
— Я её снял, фуфайку! — объяснил Пекюше, показывая на грудь.
Их вчерашние разговоры, жара в комнате и тяжесть в животе не давали ему заснуть, так что, не выдержав, он скинул с себя фланелевый набрюшник. Наутро, удостоверившись, что это не имело дурных последствий, он поспешил поделиться новостью с Буваром, который теперь ещё более возвысился в его мнении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15