Наташа повернула голову, чтобы посмотреть на меня, губы ее приоткрылись, и она замерла. Умерла.
— Наташа, только не говори, что ты… — сказал я. — Ведь это глупо, Наташа. Да, у меня было к тебе отвращение, но было и другое чувство, симпатия, что ли? Может быть, я полюбил бы тебя? Потом, позже? Ведь может такое быть, верно? К тому же это нечестно, я хотел столько тебе рассказать! Про море. Про то, как я мог, но не переспал со школьной подстилкой Леной, и про то, как позвонил ей и говорил с ней, а после разговора понял, что у меня еще осталась совесть, что мир без мяса и домашних животных не сломал меня, что я еще не окончательно прогнулся под него, под мир этот. Я хотел рассказать тебе, Наташа, про то, что вы обе, наверное, лучше меня, про то, что иногда лучше говорить, что в голову придет, но не молчать, потому что, если замолчишь, станет безумно тошно и останется только выть в безлунное небо или, как сейчас, орать в потолок… Зачем ты умерла?.. Ведь что бы ты ни говорила, а я тебя… я тебя исправлял. Я исправлялся сам, в обратную сторону, и мог исправить тебя… показать, что под мир, каким бы он ни был, необязательно подстраиваться., можно не подстраиваться…
Я с немалым трудом поднялся, схватил Наташу за ноги и потащил. Почему-то она казалась мне совсем легенькой, как пушинка, и я тащил ее очень долго, метров двести или триста, и только потом присел в грязную воду, чтобы отдохнуть, обхватил руками колени, опустил подбородок на руки, смотрел на Наташу. Наташины иссиня-черные волосы разметались по водной поверхности, а к рукам ее прилипли щепки, окурки и бумажки. Рядом плавали пачки сигарет, которые выпали из ее карманов. Я смотрел на них и думал, что пистолет забыл у того перекрестка, но возвращаться не хочу и не буду, потому что там кровь и люди; мертвые люди, которые лежат в воде, и никому до них нет дела, потому что они уже умерли. Я думал, что этих людей найдут, но не похоронят, потому что людей давно уже не хоронят, их отвозят в специальные медицинские пункты и разбирают на органы, ненужные остатки сжигают, а пепел используют как удобрение на полях.
Потом я встал и снова потащил Наташу, тащил совсем недолго, потому что минуты через две уперся спиной в стену и остановился. Увидел, что тоннель сворачивает направо. Остановился и покурил. Затем поволок Наташу туда.
Было еще несколько остановок. Я не уставал, но все равно садился в воду, чтобы посмотреть в Наташино лицо, и мне становилось очень тоскливо, и я думал, что лучше б я первым выпрыгнул из-за угла. А потом подумал, что не стоило оставлять робота, потому что он бы справился с бензопильщиком и его дружками, оглушил их, и обошлось бы без жертв.
Вскоре я снова уперся в стенку. Это был тупик. Наверх вела ржавая с широкими перекладинами железная лестница, прикрученная болтами к стене, но в двух местах болты отошли, и пролеты поскрипывали, шатаясь. Я присел рядом с Наташей и сказал:
— Вот и все. Я притащил тебя сюда, к выходу, но ты не робот, и тебя не включишь в розетку. Ты больше никогда не включишься, сиди я здесь хоть до посинения. Знаешь, я очень хотел бы, чтобы здесь оказался мой друг Игорь. Он бы помог. Без него я, кажется, теряю себя. Игорь? Ты не знаешь, кто такой Игорь? О, это мой лучший и единственный друг. Мы с ним вместе учились в университете, вместе ходили на Голубиное Поле, чтобы поохотиться на голубей, а потом продавали их в нелегальных мясницких. Я не любил охотиться за голубями, мне было жаль их, и Игорю тоже было жаль, но он воспитывал силу воли, специально совершал мерзкие поступки, чтобы вылечиться от своего психосоматического заболевания. Он много сделал гадкого, этот Игорь, но он — хороший человек.
Наташа молчала. Я все надеялся, что она откроет глаза, подмигнет мне и скажет: «Ну, Полев, подловила я тебя! И вовсе я не мертвая, а очень даже живая!» Но она не подмигивала, вместо этого бледнела, а на шее у нее выступали черные с красным отливом отечные пятна.
Я наклонился к Наташе и вытащил из кармана ее пальто оставшуюся пачку сигарет, сунул ее за пазуху, отвернулся и взялся за перекладину. Стал подниматься. Поднимался долго, и воздух был все чище и чище, и вскоре совсем необязательно было дышать еле-еле, сквозь стиснутые зубы. У люка я помедлил немного, собираясь с силами, и отодвинул его. Открывался люк со скрипом, с натугой.
В лицо мне глядели дула автоматов.
Сверху поджидали парни в желтых банданах.
— Капец тебе, сволочь! — сказал один из них.
Я не ответил. Я посмотрел вверх и взглядом разметал этих недоносков, заставил их корчиться от боли и выплевывать на серую наледь темно-красную кровь.
Я подтянулся и полез наружу, чувствуя приятное покалывание в подушечках пальцев. Рядом громоздились друг на друга мусорные баки, сзади дорогу перегораживал высокий бетонный забор, а спереди, между домами, был просвет, где меня ждали остальные революционеры. Они увидели, что случилось с их товарищами, и поэтому, когда я сделал шаг им навстречу, побросали оружие и разбежались.
Пройдя два или три квартала, я зашел в открытую закусочную. Здесь все было просто: пластмассовые столы и стулья, старинный белый кафель, покрытый желтым налетом, низкая пластиковая стойка, а за ней — стройные ряды бутылок в подвесном шкафу с зеркалами. За стойкой стоял крупный накачанный мужчина в пыльном фартуке на голое тело и джинсах и курил длинную коричневую сигару. У него было красное лицо и красный, словно обгорелый на солнце, живот. На стойке перед ним стояла бутылка водки и пластмассовый стаканчик. Мужчина внимательно смотрел на меня своими темно-карими глазами из-под густых бровей, а жесткие черные его волосы торчали в разные стороны, как у чокнутого профессора из кинофильма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115