— Мы оба врачи, — прошипел он, — мы знаем, зачем прописывают опиум. Снимает боль, не так ли? Даже самую ужасную боль. Он захихикал и поднялся на ноги, вдруг споткнувшись о распростертое тело наркомана. Громко выругавшись, он хотел было ударить лежащего, но передумал и, захихикав, вновь повернулся ко мне. — Ничего, — зашептал он. — Скоро я с ним рассчитаюсь. — Он подмигнул мне и оскалил зубы. — Не забудьте. Завтра вечером. Так оно и случилось. Следующим вечером, в восемь часов, я попытался бежать. Еще перед уходом меня охватил гнев. Я пытался удержать в памяти образ Люси, думал о том, как нам лучше спасти ее, но эти рыцарские размышления не уняли мою боль. Я пришел прямо к вам, но говорил очень мало, потому что прикладывал все силы, чтобы не поддаться гневу и не наброситься на вас. Согласитесь, уважительная причина для молчания. Вы что-нибудь заподозрили? Нет. Да и как вы могли? Но, может быть, вы вспомните, Хури, что я не говорил, а цедил сквозь зубы? Я боялся, что иначе могу вцепиться вам в глотку. Оружия при мне, между прочим, не было. Вот почему нам нужен был Стокер. Я не мог доверить себе револьвер, не говоря уже о чем-либо режущем. Все больше и больше во мне нарастало желание убить. Я боролся с ним, насколько это было в моих человеческих силах. И только после того, как мы пробыли некоторое время в Хайгейте, ожидая Стокера как постоялом дворе под названием «Замок Джека Строу», я наконец-то достал мешочек Полидори и закурил опиум. Эффект был таков, на какой я и надеялся. Вскоре прибыл Стокер, и, покурив наркотика, я смог говорить — мой мозг онемел. Помните, Хури, как я рассказывал вам о доме Весткотов? О силах зла, которые почувствовал там? Видите ли, в тот краткий промежуток времени я мог сосредоточиться, ибо почти полчаса, пока мы пересекали кладбище и шли к дому, голова моя оставалась под анестезией. Но внутри, в спальне, где спала Шарлотта… такой гладкой была кожа их тел, когда они лежали там, обняв друг друга, такие розовые и пышные. Нам повезло, Хури, — они только недавно отобедали, иначе даже с киргизским серебром мы не смогли бы застать их врасплох. Но в комнате стоял тяжелый запах убийства. Вы не могли его почувствовать, но меня он парализовал, и я ощутил, как лапки насекомого начали скрести мой мозг. Я стоял замерев, стараясь подавить это ощущение, но все в этой комнате напоминало об убийстве… Засохшая кровь… Клочки плоти среди ворсинок ковра… Чей-то палец, валяющийся у постели. Когда вы пронзили самое сердце Шарлотты и она проснулась с пеной на губах и ужасающим криком, я знал, что мне тоже скоро придется кого-нибудь убить. Пронзенное сердце и отрезанная голова, раздался тихий шелест, тогда вы перерезали ей горло, хруст сворачиваемой шеи и, наконец, треск ломаемого позвоночника — удовольствия, на которые мне не стоило смотреть. То, что она, в конце концов мертва, превратилась в суп из потрохов и крови, она, причина моих несчастий и несчастий других людей, для меня ничего не значило, ибо теперь я воспринимал лишь запах смерти Шарлотты. Как только куча ее внутренностей покрыла пол, запах проник мне в мозг, и я был обречен. Помните, Хури, я ничего не мог делать? Я стоял у дверей, стоял и дрожал. Люси встала с постели своей любовницы… тупое, испуганное животное, загнанное в ловушку. Вы крикнули мне, чтобы я не пускал ее. Но когда она бросилась, Хури… когда она бросилась… Что еще я мог сделать? Глаза ее так пристально глядели, такие спелые, что я бы выковырял их, обсосал ткань со зрительного нерва, словно клешню краба. И если бы я схватил ее, Хури, то тут же, в этой же комнате, у вас перед глазами, разорвал бы ее голыми руками, выпотрошил ее. Поэтому я пропустил Люси. На секунду наши взгляды встретились, в ее глазах отразилось непонимание, а потом она проскользнула мимо меня и исчезла. Я услышал ваш протестующий возглас, повернулся и увидел вас, осклабившуюся голову Шарлотты, истекающие кровью потроха на смятых простынях. Поднявшиеся во мне ненависть и гнев опустошили меня. Как мне хотелось убить вас! Лапки насекомого скребли все сильнее. С громадным усилием я вышел, спустился по лестнице и прошел через холл. Начало накрапывать, но гнев мой не остывал. Я поискал Люси, но ее не было видно. Правда, на гравии отпечатались следы колес экипажа, недавно отъехавшего от дома. Я с какой-то дикой одержимостью помчался по этим следам. Дождь усилился, и вскоре след колес пропал. Я стоял на Хайгейт-Хилл, вдыхая воздух. Подо мной вдали расстилался Лондон. Вонь экскрементов и крови. Я побежал туда, много миль, сквозь ночь. Не останавливался до тех пор, пока вонь не стала невыносимой, а отвращение мое — ни с чем не сравнимым. Сегодня, подумал я про себя, я предамся удовольствиям ненависти. Раньше я торопился и стремился уйти побыстрее, но сегодня мне нужно больше времени для работы. Такое впечатление, что на каждой улице была полиция. Что, если мне помешают? Невыносимо, если прервут высшую точку моего наслаждения, лишат меня удовольствия. Нет, сегодня ночью, решил я, мне нужно уединиться. В чьей-либо комнате. Но в чьей? Я огляделся по сторонам и впервые понял, что я вновь оказался в Уайтчепеле. Продолжая спешить по все более узким, все более унылым улицам, я почти никого не встречал. Я улыбнулся. Значит, шлюхи боятся моего ножа и не выходят? Казалось, дело именно в этом. Ужас был почти осязаем, острый и холодный, как осенние ветры. Я продрог и понял, что моя одежда промокла насквозь. Тем более, подумал я, надо найти комнату, уютную, с огнем в камине. И никаких больше холодных мостовых. Я завернулся в накидку, пригнул голову и выступил из тени на Хэнбери-стрит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135