Молчи, я все знаю, и ты не скажешь мне ничего но-
вого!.. Да, иногда мне следовало быть жестче, тверже, решительнее, но я
боялся подавить человека... Это ведь так просто: нельзя и все - ша!.. А
что получается? Робкое забитое существо, раб, да-да, именно так! Он
только с виду похож на человека, а внутри он весь сморщенный, скрюченный
в три погибели - тело выросло, а душа так и не родилась, зачахла в утро-
бе...
Татьяна. Ну зачем ты так говоришь, зачем?..
Андрей Николаевич (продолжает). А все эти секты: свидетели Иеговы,
кришнаиты, адвентисты, мунисты - кого только нет!.. Почему? Они же так
хотели свободы, проклинали коммунистов, Сталина, Советскую власть - ну
так живите! Кто вам теперь мешает?..
Татьяна. Ты у меня спрашиваешь?
Андрей Николаевич. Гениальный Достоевский: и будут искать, кому пок-
лониться, кому отдать свой хлеб, чтобы вновь, изголодавшись, получить
его из этих же самых рук!.. Но кто сейчас читает Достоевского?..
Татьяна. Антон читал.
Андрей Николаевич. Что? "Подростка"?.. Или, может быть, "Игрока"?.. У
Достоевского много соблазнов. Он весь - сплошной соблазн, и к черту все
десять заповедей!..
Татьяна (сдерживаясь). Андрей, прекрати, я прошу тебя!
Андрей Николаевич (громко смеется). Все дозволено, все!.. Бог умер -
человек может вздохнуть свободно и творить все, что ему вздумается!.. А
как же загробная жизнь? Карма? А это все имеется! (Хохочет.) Астральное
тело, эдакая туманность, которая иногда через дисплей общается с
родственниками, друзьями и преданными соратниками!.. (Хохочет громко,
заразительно, но в смехе его порой проскакивают злые, жесткие нотки.
Резко обрывает смех и после короткой паузы почти спокойно продолжает.)
Жаловались: не дают сказать, запрещают, не пускают... Я как-то сказал
одному такому: я разрешаю - говори... В ресторане Союза, тихо, шепотом,
в самое ухо: я разрешаю - говори!..
Татьяна. Кому?
Андрей Николаевич (отмахиваясь). Неважно. Не помню... Какая разни-
ца?.. Ты все равно не знаешь... Двести сорок тысяч только партийных
взносов... Из Парижа прикатил на такси... Менял машину на каждой грани-
це: ему, понимаешь, Европу захотелось увидеть поближе, из окна дорожной
коляски!.. Русский путешественник!
Гоголь! Карамзин!.. Потом говорил: осуществилась мечта - я ехал и
ощущал прикосновение к историческим корням отечественной словесности!
(Саркастически хохочет.) Татьяна. Я, кажется, знаю, о ком ты говоришь...
Андрей Николаевич. Ну, разумеется... Он еще пьесу написал про де-
тей-узников фашистских концлагерей, о том, как они рвались домой из аме-
риканской зоны оккупации: обходительный дядя Сэм в форме майора уговари-
вает мальчика уехать в Америку, а мальчик ни в какую - хочу домой, и ка-
тись ты, майор, к такой-то матери!.. Ха-ха-ха!
Татьяна. Я вспомнила: один мой знакомый работал тогда завлитом в
детском театре, и когда к нему попала эта пьеса, он ужаснулся... Пытался
как-то воспрепятствовать, но ему говорили, что все так и было, а он
просто мальчишка, ничего не знает. И тогда он попросил меня дать пьесу
тебе на рецензию...
Андрей Николаевич. На рецензию?.. Не помню.
Татьяна. А я очень хорошо помню: я привезла тебе экземпляр, ты про-
чел, сказал, что все это чистейшей воды конъюнктура, то есть попросту
вранье, но давать какой бы то ни было письменный отзыв отказался - это,
мол, все равно ничего не изменит. Странно, что ты это забыл...
Андрей Николаевич. Да-да, припоминаю... Впрочем, сейчас это уже все
равно. Он умер два года назад.
Татьяна. Тогда, конечно, все равно.
Андрей Николаевич (набивая трубку). Последний роман так и не дописал.
Не успел.
Роман о писателе, который пишет роман о писателе, пишушем роман о се-
бе самом...
Капуста. Сплошная фальшь, ни одной искренней живой строчки... И ведь
напечатали.
Посмертно. Дань памяти и уважения к заслугам. Каким? Перед кем?.. А
ведь не дурак был, вовсе не дурак, знал свое место, свое настоящее место
там, где не берут в расчет премии, звания, правительственные награды...
Страшно мучался, пил в одиночку, в своем особняке на берегу Ладоги, где
стены первого этажа были инкрустированы перламутром. Я ему как-то ска-
зал: тебе, говорю, одной только вещи надо бояться... Забеспокоился, за-
суетился: какой, Андрюша? какой еще такой вещи мне надо бояться?! Рево-
люции, говорю... Посмеялись. (Невесело усмехаясь, раскуривает трубку,
выходит на галерею.) Умирал хорошо, спокойно, без истерик, как римлянин.
По крайней мере, внешне... Знал от чего, знал когда... Примерно,
плюс-минус две недели. Хотя, казалось бы, что такое две недели?
Пауза.
Андрей Николаевич. Как-то на встрече со студентами филфака один начи-
танный молодой человек спросил его: а вот как так получилось, что на
протяжении своей жизни вы так часто менялись? (Полуобернувшись в сторону
веранды.) И знаешь, что он ответил?
Татьяна (медленно). Поживите с мое, юноша, и я посмотрю, как вы изме-
нитесь.
Андрей Николаевич (легкое удивление). Верно. Но откуда...
Татьяна (перебивает). Я была на этой встрече. И было это не в универ-
ситете, а в нашей библиотеке... Встреча с читателями. И вопрос этот за-
дал мой бывший муж Виктор Чирвинский...
Андрей Николаевич. Как интересно. Я не знал... Впрочем, теперь это
уже не важно.
Татьяна (невесело усмехается). А тогда было важно, и еще как важно.
Ночами сидели на кухнях, пили кофе, обсуждали, спорили до хрипоты - о
чем?.. Господи, если бы мы тогда знали!..
Андрей Николаевич. Что - знали?..
Татьяна. Что все так изменится... Библиотека работает три дня в неде-
лю, половину сотрудников сократили, за последние три года два пожара,
четыре кражи, одно наводнение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27