Завтра? Или сегодня, может быть?»
Все объяснения относительно милосердия, совести, души не принимались. Рассуждения о существовании некоего неписаного закона, заставляющего каждого большого художника платить духовный налог Богу, принимались как неуклюжие оправдания. Указания на полное несоответствие характеров, взглядов, жизненного опыта у него и у Нины и, наконец, даже подчеркивание объективно существующей разницы в их возрасте — более пятнадцати лет — принималось Анечкой Румянцевой зеркально — как доказательства ее, Анечкиной, правоты и прозорливости.
Так продолжалось около двух месяцев.
Тренихин ни за что ни про что с чистой как на духу совестью и ясным сознанием сгорал меж двух беспощадных огней.
Он абсолютно не был влюблен в Нину, более того, она ему даже активно не нравилась, особенно когда делала «засасывающие» глаза, но он не мог вдруг взять и оставить ребенка, опершегося на него всей душой, ребенка, для которого он, Борис, стал единственным светом в окошке, на котором этот детский узконаправленный свет сошелся клином. Вместе с тем он был не на шутку влюблен в Анечку Румянцеву. В ней ему нравилось все, кроме неосознанно создаваемого ею ощущения тисков, сжимавших Бориса все сильней и сильнее. Он чувствовал себя уже крепко обязанным, хотя между ними с Анечкой ничего такого обязывающего не произошло, ни на словах, ни на деле. Ситуация усугублялась еще и тем, что у Анечки все четче и четче стала проявляться в характере черта истеричности, зародыш этакой фурии, с сумасшедшим блеском в глазах. Человек, готовый смести все и вся ради какой-то, пусть даже очень высокой цели, естественно вызывает в окружающих страх, отторжение. Почему я что-то должен? — все чаще мелькало в сознании. Чувство непрерывной зависимости, необходимости оправдываться, ощущение крепких пут, вериг, которые навешали на него справа и слева, раздражало Бориса все больше и больше. Наконец, это сильно стало мешать рисованью. Он начал срываться, спуская собак на окружающих.
Долго тянуться такое, понятное дело, не могло.
В начале декабря Анечка дала Борису полную отставку.
Он тоже сказал ей все, что он по этому поводу думает.
Она ответила тем, что она думает по поводу его дум.
Разрыв состоялся полный и окончательный, такой, от которого нет дороги назад, и не может быть, и никогда не бывало — даже в советском кино.
Они расстались на углу с пустыми от безумия обид глазами.
Оставшись в одиночестве, Борис выкурил одну за другой три беломорины и подумал: пойду-ка я, да и на Нине-то… женюсь! Вот так я теперь поступлю!
В тот же вечер, рисуя Юле, как обычно, различных крокозябр, тигрогрызов, козлерогов, Борис неожиданно заметил, что Юля вполне отошла от того октябрьского образа «не от мира сего». Она была уже нормальным здоровым ребенком. Ребенком веселым, причем себе на уме.
«Господи, — подумал Тренихин, разглядывая, словно впервые, новое, совершенно ему незнакомое лицо девочки. — Как жизнь бисер мечет, перелицовывая до неузнаваемости! Все вывернула наизнанку, опрокинула: вот уж взаправду — кто был никем, тот станет всем и наоборот. Дичь какая-то! Ведь я запутался вконец», — пришел он к правильному, но совершенно неожиданному для него в тот момент выводу.
– Дядя Боря, а ты мне вчера обещал нарисовать, как Кузовик и Грузовик придумали новое электромеханическое устройство под названием «Кашедоедатель». Обещал, а не нарисовал!
«Обещал, — вспомнил Тренихин. — Было такое».
– А хочешь, дядя Боря я тебе секрет один открою? — предложила Юля.
– Валяй, — согласился Борис.
Нина как раз убежала минут на двадцать в молочную, так что было самое время секретничать.
– Вчера приходили к нам дедушка с бабушкой, после тебя.
– Ну?
– Да. И мой дедушка сказал, что если ты женишься на маме, то он тебе подарит автомобиль! Дедушка ветеран, ему бесплатно обязаны дать «Запорожец». А он решил подарить его тебе. С ручным управлением.
Борька не знал, что сказать. На миг он потерял способность соображать. Чувствовал: все внутри обрывается. «Обязаны дать» и «с ручным управлением» вертелось, сверлило в мозгу.
Он не помнил, как дождался возвращения Нины и, сославшись на что-то — на головную боль, что ли? — поспешно откланялся.
Больше он к ним не пришел никогда.

* * *
– Послушай, Коля… — Лена прервала цепь воспоминаний. — Ты просто… Ты как фаллоимитатор… Нельзя же просто так: туда-сюда… О чем ты думаешь сейчас? О чем ты вспомнил?
– О несчастной любви Бориса.
– Вот здорово! Приятно слышать, ты не представляешь как! Ты бы на себя глянул со стороны.
Он промолчал. Сказать было нечего. Он определенно одурел за последние часы. Это верно.
– Ты, Коля, не убивайся так особо. Все кончится, я знаю, хорошо. У тебя все хорошо кончается. Есть за тобой такое. У тебя плохо не может кончиться. Сказать, почему?
– Не надо! — Белов почти с ужасом отрицательно махнул подбородком, очнулся окончательно и, изображая радиста, с иронией произнес: — Вас понял! Связь кончаю.
Он сконцентрировался, заставил головной мозг отключиться. Включил спинной. И через минуту, точно, кончил связь.
Но мир в душе и спасительный сон были так же далеки, как и час назад.
– Не надо, Лена… Не надо больше! Я вымотался в лист.
– Конечно, я тебе никто!
– Нет, — тихо сказал Белов. — Ты самый близкий человек мне сейчас. Иначе я б тебе не рассказал про сцепщика.
С минуту еще они лежали молча, глядя в потолок над собой.
Наконец она не выдержала, села на кровати, закурила. Затем повернулась к нему:
– Коля… Не надо в себе носить это. Когда в себе — все это жутким кажется, а если всем расскажешь — пустяки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20